Его ошеломленные, остекленелые глаза поднимаются к чему-то над моей головой, когда его приятель из грузовика кричит:
— Майки! Лови мое ружье!
Дерьмо.
С рюкзаком в руке я бросаюсь бежать, скрываясь за «Шеви-Субурбан», как раз перед тем, как три пули пробивают его капот и крыло. Их смех затихает у меня за спиной, когда я пробегаю мимо библиотеки. Наружные стены все еще целы, но огонь внутри проел крышу и теперь поднимается на пятнадцать футов в воздух. Несколько чрезвычайно обкуренных жителей Франклина собрались вокруг, чтобы посмотреть, как горит здание.
«Надеюсь, что Рейн благополучно миновала это место», — думаю я, когда мои ноги ступают на тропу. Если она вообще пошла домой. Черт. А что, если она не пошла домой? Я ломаю голову на предмет других возможных мест, но ничего не приходит на ум. Дом Картера исчез. Все ее друзья уехали из города, если у нее вообще были друзья.
Что, черт возьми, мне сказать ее папаше: «Здравствуйте. Я тот парень, с которым ваша дочь была последние два с половиной дня, пока вы переживали за нее. Сожалею об этом»?
Может быть, он действительно глухой. Если так, то мне не придется ничего говорить.
Пока бегу трусцой, гадаю, знает ли Рейн язык жестов?
Интересно, будет ли дома ее мама? Задаюсь вопросом, есть ли у нее вообще мама?
Я не замедляюсь, приближаясь. На самом деле я набираю скорость, как только дом на дереве появляется в поле зрения. Перескакиваю через упавший дуб, где Рейн сказала мне, что ходила домой сегодня утром.
Зачем ей лгать об этом? Что она скрывает?
Что бы это ни было, у меня такое чувство, что оно внутри ее дома.
Я же толкнул ее туда обеими руками.
Гребаный мудак.
Идея, дикая надежда вспыхивает в моей голове, когда я поднимаюсь по деревянной лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Но когда поднимаю голову над порогом домика на дереве, все, что нахожу, — это два кресла-мешка, несколько оберток от протеиновых батончиков и пустая бутылка виски. Никакой Рейн. Просто следы от нашей первой ночи вместе.
Я смотрю на ее дом и вижу его таким, каким видел тогда: выцветший серый сайдинг, затемненные окна. Он выглядит таким же пустым, как и в ту ночь, но это не так. Этого не может быть.
Я спрыгиваю вниз и чувствую отдачу глубоко в ране на плече. Она все еще пульсирует, но мне кажется, что жар спал. Я закидываю рюкзак на здоровое плечо и достаю из переднего кармана бутылочку кефлекса — еще одно напоминание о том, как Рейн пыталась мне помочь.
Сунув одну капсулу в рот, я пересекаю заросший задний двор с новой решимостью — найти ее и отплатить ей тем же.
Я сворачиваю за угол, прохожу мимо пикапа ее старика на подъездной дорожке и направляюсь по истертым ступенькам к двери. Сердце колотится от страха, когда поднимаю кулак, чтобы постучать, но звук, доносящийся через разбитое окно в двери, заставляет мою кровь холодеть.
Это песня.
Песня гребаной группы «Двадцать один пилот».
— Рейн? — зову через отверстие в двери, надеясь, что она просто подойдет и впустит меня. Как будто что-то в моей жизни бывало так просто. — Рейн! — кричу я громче, слыша, как моя сонная артерия пульсируют каждую секунду ожидания.
Единственный ответ, который я получаю, — это голос той плаксивой поющей задницы, которая говорит, что она не может спать, потому что у всех вместо рук оружие.
Не в силах больше здесь стоять, я протягиваю руку и поворачиваю ручку. Она легко поддается.
Двигаясь так, чтобы мое тело было прижато к стене и скрыто из виду, ору:
— Я вхожу! — и толкаю дверь ногой. Когда действие не встречается градом пуль, я делаю глубокий вдох и смотрю по сторонам от дверного проема.
Затем немедленно отхожу назад. Хватая ртом воздух, прислонившись спиной к деревянной обшивке, я пытаюсь осмыслить происходящее внутри. Темная гостиная. Жалюзи опущены. Кофейный столик. Диван. Старомодный телевизор. И мужчина. Сидит в кресле-реклайнере лицом к двери. С дробовиком на коленях.
И его мозги разбрызганы по стене позади него.
С каждым вдохом запах становится все более невыносимым. Запах смерти. Запах засохшей крови и серого вещества.
Песня начинается заново.
Я достаю из кармана маленький фонарик и, дыша в рубашку, на цыпочках вхожу в дом. Под моими ботинками хрустит битое стекло.
— Рейн? — снова кричу я, сглатывая подступающую к горлу желчь.
Я говорю себе не смотреть, когда прохожу мимо мистера Уильямса, чтобы проверить кухню, но нездоровое любопытство берет верх надо мной. Повернув фонарик в его сторону, я сжимаю зубы так сильно, что они почти трескаются, надеясь таким способом удержать рвотные позывы. Весь его затылок — кашеобразная масса, смешанная с пушистой набивкой кресла. Полосы на некогда голубой стене позади него давно приобрели цвет ржавчины, указывая, где были большие куски, прежде чем они соскользнули и затвердели на покрытом коркой, запятнанном кровью ковре.