Рейн лежит на животе поверх одеял — образ совершенства в доме ужасов.
Я пересекаю комнату в два шага. Первое, что делаю — это хватаю светящийся мобильный телефон с тумбочки и прижимаю палец к символу паузы на экране. Я кладу его обратно и облегченно выдыхаю, когда эта гребаная песня останавливается, и вокруг нас воцаряется тишина.
Рейн лежит лицом к стене, поэтому я сажусь на край кровати и провожу рукой по ее черным блестящим волосам. Они гладкие на ощупь. Гладкие и реальные. Ничто не имеет значения за пределами этих четырех стен. Хаос, опасность, разлагающаяся смерть. Этого не существует. Только я, мой спящий ангел, и сияющее, тихое чувство покоя.
— Рейн, — шепчу я, наклоняясь, чтобы поцеловать ее в висок. Но когда губы касаются ее плоти, моя иллюзия счастья рушится.
Её кожа холодная. Слишком холодная.
— Рейн, — я трясу ее за плечо и смотрю, как безвольное тело безжизненно обвисает на моих руках. — Черт возьми! Рейн! — вскакиваю на ноги и поворачиваю ее к себе так, чтобы видеть лицо девушки.
И это — как будто снова смотреть в лицо Лили. Фиолетовые губы. Фиолетовые веки. Пепельная кожа.
Я опоздал.
Я, блять, опоздал.
— Проснись, Рейн! Ну же, детка! Проснись!
Мои глаза и руки обшаривают каждый дюйм ее тела в поисках огнестрельной раны, перерезанного запястья, чего-то, что могло бы объяснить, почему она не просыпается. Но ничего нет. Нет крови. Нет травм. И только когда разрываю ее фланелевую рубашку, я нахожу ответ.
Или, скорее, не нахожу.
Драгоценная бутылочка гидрокодона Рейн исчезла.
— Черт побери, Рейн! — мой голос срывается на ее имени, подобно тому, как приливная волна срезается волнорезом, когда я прижимаю пальцы к ее яремной вене, ища пульс, который, знаю, что не найду.
— Черт побери, — шепчу я, притягивая ее безжизненное тело в свои объятия.
Я кладу ее длинные руки себе на плечи и прижимаю малышку к груди.
— Мне очень жаль, — слова выходят беззвучными рыданиями.
Я крепче прижимаю тело Рейн и зарываюсь лицом в ее шею. Пальчики едва касаются ковра, когда я качаю девочку назад и вперед. Раньше ей это нравилось. Это помогало Рейн чувствовать себя лучше.
— Мне чертовски жаль.
Я обвиваю руками ее ребра, обнимая малышку так, как обнимал эту чертову лживую подушку.
«Тебя любят», — гласила надпись на ней.
Из меня вырывается горький, скорбный смех. Я ощущаю вкус собственных слез на ее холодной, влажной коже.
Меня любили.
И вот, чертово доказательство.
Рейн пережила убийство-самоубийство своих родителей, потерю друзей и парня, развал всего ее гребаного города, но именно мое пренебрежение в конце концов сломило ее.
Совсем как Лили.
Впервые в жизни я думаю о самоубийстве. Я мог бы просто лечь рядом с Рейн, обнять ее и с помощью дробовика мистера Уильямса добавить еще один труп в этот чертов дом смерти.
Но не могу. Это мое гребаное проклятие. Я — сервайвелист.
И когда я замечаю пульс Рейн, слабый и поверхностный на моей щеке, я понимаю, что был прав насчет нее с самого начала — она тоже сервайвелист.
ГЛАВА XXIII
23 апреля. Рейн
— Смотри, — Уэс хватает меня за руку, когда мы переходим шоссе, указывая на цифровой рекламный щит над «Бургер Пэлас», — вывеска все еще горит. Какого хрена?
Я фыркаю и закатываю глаза.
— У них, наверное, есть генератор для него. Не приведи, господи, чтобы мы хоть один день не сподобились увидеть этого дурацкого короля Бургера на его гребаной лошади.
Я бросаю на анимированного гада неодобрительный взгляд, когда мы приближаемся, и он, кажется, отвечает мне тем же.
Мультяшные глаза останавливаются на мне, когда его низкий голос гремит из динамиков:
— Что вы сказали, юная леди?
Я смотрю на Уэса, который в ответ пожимает плечами, а затем снова на цифровую вывеску.
— Я с вами разговариваю! — земля дрожит у меня под ногами, когда король Бургер указывает своим посохом в виде картофельной палочки на меня. Она становится трехмерной и в тысячу раз длиннее, выходит за пределы экрана и останавливается в нескольких дюймах от моего лица.