«Гав-гав-гав!» — залился щенок. Потопал лапами, но не сделал и шагу.
«Не волк ли?»— похолодел Охкурго.
— Молчи! — прикрикнул на собаку и огляделся.
«Разжечь костёр, тогда уж никто не подойдёт». Охкурго начал торопливо ломать ветки стланика.
Запылал смолистый кедрач, и в его пламени все страхи словно сгорели.
Запылал смолистый кедрач, и в его пламени все страхи словно сгорели.
Парень достал из котомки котелок и набрал снега на чай. В ожидании ужина принялся сушить торбаса и чижи — носки, сшитые из мягковыделанного оленьего меха.
Охкурго решил отправиться в бригаду к отцу. За день прошёл почти треть пути. Впрочем, расстояние его особенно и не волновало. Уже не раз, в пору летних кочёвок, приходилось топать с родителями по тридцать-сорок километров. Дадут утром кусок оленьего мяса да кружку сладкого чая с галетами — и всё, больше не проси до самого привала. А привал — когда солнце закатится!..
Охкурго, полулёжа на мягкой пахучей хвое, клевал носом. С каждым разом кланялся ниже и ниже.
…Он увидел себя в керкере рядом с отцом, Длинным Лынкиным, как его зовут в бригаде за высокий рост. У Лынкина на руках белоухий оленёнок, а Охкурго несёт мелкокалиберную винтовку.
«…Убежал без спросу на охоту, а олешка одного оставил, — выговаривает отец. — Как ты мог?! А если бы он замёрз или ворон заклевал?..»
«Уйнэ!» — отвечает Охкурго и потрясает малопулькой.
«Что, застрелил бы?»
«И застрелил, — думает Охкурго. — Будто отец не знает, что он и куропаток и уток бил. Нет, не дал бы олешка в обиду». И мальчик вдруг ощутил мягкую мордашку оленёнка, трущуюся о ладонь. Хотел прижать к себе.
«Ф-ру, ф-ру!» — отстранился Лангенёк. Это его обнял Охкурго вместо приснившегося оленёнка.
Мальчик открыл глаза. Поёжился от холода, огляделся.
Рассвет покрывал тёмно-голубым маревом востряки гор О-юю, потом опустился на сопки, на увалы. С каждой такой горной ступенькой его синева блёкла. Поток тусклого света пролился вниз, в русло Апуки-ваям, растекаясь по всей долине.
В костре еле светились головешки. Слабый ветер шевелил хлопья пепла.
Лангенёк сидел, растопырив толстые лапы, и к чему-то прислушивался. Увидев, что хозяин поднялся, он сразу осмелел, тявкнул и побежал по нартовому следу.
— Куда?! — припустился за ним Охкурго.
Десяток шагов — и перед глазами, в кедраче, выросла огромная бурая туша.
«Медведь!» — Смуглые скулы Охкурго побледнели. Он кинулся обратно к костру.
«Р-рр, р-р-рр, гав-гав!» — разносилось в кустах.
«Лангенёк! Пропадёшь!» Охкурго выхватил из костра длинную тлевшую головешку и, держа её на изготовку, решительно направился к медведю.
— Лангенёк, Лангенёк, — шёпотом поманил пса.
Но собака, вместо того чтобы повернуть, рьяно набросилась на зверя и, рыкнув, вспрыгнула на его спину.
— Ой! — Охкурго невольно втянул голову в плечи и зажмурился…
Собака продолжала заливаться.
Охкурго чуть размежил веки.
Зверь лежал в прежней позе, уткнувшись головой в сугроб по самую шею.
«Что с ним? Неужели так крепко спит?» — недоумевал парень. Он ещё раз осторожно обошёл медведя. Мелькнула догадка: «А может, убит?..» Приблизился и сунул головешкой в лохматый бок.
Запахло палёным. А медведь не шелохнулся…
— Убитый!.. Убитый! — Охкурго с радости закружился. — Нартовый след-то, значит, охотник оставил…
Мальчик вытащил нож и, надрезав шкуру, отхватил кусок мяса. Понёс к костру.
Позавтракали крепко. У щенка от сытости живот как барабан.
— Ну, Лангенёк, в путь?
Пёс, поняв слова хозяина, встал, потянулся, вильнул хвостом.
Выбравшись из распадка, путешественники оказались на голой тундре.
Охкурго тревожило небо. Оно на горизонте стало каким-то стеклянным. Такое обычно предвещает перемену погоды. Да и ветер другой — восточный, с Берингова моря.
…Под ногами потекла позёмка. Горы, которые ещё полчаса назад чётко выделялись на небосклоне, сделались изжелта-меловыми и быстро теряли свои очертания.
«Идти ли дальше? — заколебался Охкурго. — Как бы не заблудиться. Нет, лучше назад, к медведю!»
Хорошо сказать — назад…
Струи снега загустели, с шумом неслись по насту. Там, где попадались увалы, на поворотах плясали белые кручёные столбы. Через час от весны не осталось и следа. Пурга распустила свои седые лохмы. Её голос, визгливый, скандальный, крепчал, а руки становились длиннее и швыряли в лицо пригоршни жёсткого, как песок, снега.
Охкурго надвинул малахай, укрыл лоб и щёки.
«Только бы не сбиться. Надо держаться против ветра». Мальчик почти ложился на упругую живую массу, пробивая её всем телом.
— Куда лезешь? — оттолкнул путавшегося под ногами щенка.
Тот кувыркнулся и сразу же исчез в метели.
— Лангенёк, Лангенёк! — перепугался Охкурго, вслепую хватая воздух.
Лангенёк нашёлся, снова прижался к ногам. Охкурго достал из котомки взятый на всякий случай ремешок из лохтачьей кожи и ощупью завязал его на ошейнике.
«Теперь уж не растеряемся…»
Вот и заросли кедрача. Где же медведь?
Охкурго петлял, лез сквозь пружинистую сеть из перекрученных липких сучьев, проваливался в сугробах. Он устал, обливался потом, но и не думал отдыхать. Усядешься — потянет на сон, и больше не встанешь. На бровях и ресницах настыли ледяшки — глаза не раздирались. Да и сколько ни таращь их, всё равно не отличишь, где бугор с медведем, а где занесённый куст.
«Может, Лангенёк?!» Охкурго присел, ласково обнял щенка и, поднеся к носу котомку с медвежатиной, приказал:
— Ищи, ищи!
Лангенёк и так уж искал. В нём — северянине — пурга пробудила следопыта.
«Гав-гав!» — заметил он на возвышенности отпечаток нартового следа, рифлёный, выеденный ударами позёмки.
«Верно держимся», — обрадовался Охкурго.
Лангенёк закружился. Взвывая, он трижды возвращался к следу и вдруг, нырнув в сугроб, заработал изо всех сил лапами и мордой.
Показалась бурая шерсть.
— Вот ты где? — Охкурго бросился на помощь.
Скорей, скорей зарыться в снег, уйти от ветра!..
Пещеру устроили прямо под медведем. Забрались поглубже и закрыли котомкой вход.
«Теперь не страшно: мяса вдоволь и в укрытии». Охкурго обнял щенка. Он подоткнул концы кухлянки, втянул руки внутрь широких рукавов и, свернувшись калачиком, вскоре сладко засопел.
Прошли сутки. Путешественники доели взятую с собой буханку хлеба, закусывая сырой мороженой медвежатиной. Охкурго нарезал её тончайшими стружками и чуть подсаливал. Получилось дорожное северное блюдо — строганина. Вместо чая — снег. О костре не приходилось и думать: из пещеры и носа не высунешь. Даже через толстый слой снега доносился голос задурившей стихии.
…Весенние пурги коротки, а эта затянулась. Снова спали, разговаривали, ели и, конечно, ждали. Ждали, когда она утихнет — непогодь. Кухлянка хоть и сшита из двойной оленьей шкуры — мехом внутрь и наружу, — но холод всё равно пробирал. Лангенёк тоже мёрз. Поскуливая, он жался к хозяину.
Надоела темень. И не встать, не повернуться. А вверху всё воет и воет… Время будто остановилось.