Глеб Семенов
В ЯНВАРСКУЮ НОЧЬ
…И после смерти — все-таки опальный!
Жандарм садится в сани тяжело:
Укрытого рогожей —
в погребальный,
В кандальный путь,
пока не рассвело.
Жандарм садится в сани
и небрежно
Запахивает шубу, как тюрьму;
Свистят кнуты,
и ненавистью снежной
Весь мир в лицо бросается ему;
И полночь;
и неровные дороги,
Полозья жалуются на судьбу:
Впервой нести
не розвальни, а дроги…
Сама свобода, кажется, в гробу.
Сугроб;
за ним другой встает сугроб;
Летя почти что сослепу в галоп,
Косятся государственные кони…
В каком-таком записано законе,
Чтобы не смел покойник отдохнуть:
Окончен путь —
и вновь пускайся в путь,
Чтобы опять метели голосили,
Чтобы опять,
как мутная слеза,
Вся темень николаевской России
В дороге набежала на глаза!
Самодержавный
и самодовольный
Властитель поправляет эполет. —
Не на него ль —
тяжелый, длинноствольный —
Ты, Пушкин, наводил свой пистолет?!
Ты гневно жил,
и даже умирая
Ты мстил ему,
и мать-земля сырая
Тебе успокоенья не дала…
Гуди, мятель,
от края и до края!
Россия,
грянь во все колокола!
Волнуйся,
протестуй,
и непокорствуй,
Сынов своих
на бой благослови
Всей пушкинскою ненавистью острой,
Всем беспокойством пушкинской любви.
Они встают навстречу непогоде
От Волги,
из донских идут степей,
И силой наливается в народе
Мечта
о светлой вольности твоей.
Пускай, лишенный имени и званья,
Препровожден был в вечное изгнанье,
Как по этапу,
в глушь твоих равнин
Твой гордый,
твой великий гражданин;
Пусть версты полосатые конвоем
Сквозь ночь растягивались на века;
Пусть бесы
визгом жалобным и воем
Глушили бормотанье ямщика;
Полозья пусть искрили на каменьях,
Пускай жандарму снилась тишина, —
Ты вспрянула,
Россия,
ото сна!
И сбывшихся пророчеств современник
Я — у могилы:
камня белизна
И пушкинская
надо мной
весна.