В кабинете Андрея висел написанный им от руки плакатик: «Не курить!», под ним он прибил новый: «Техника = физика + экономика».
Новый начальник лаборатории работал уже вторую неделю. Он не терял даром ни одного часа и вгрызался в дело с такой яростью, что даже самые старые, задубелые временем порядки колебались и давали трещины. Первый его шаг вызвал ожесточенные споры и пересуды. К моменту прихода Лобанова лаборатория помещалась в четырех больших комнатах. Инженеры располагались каждый в своем углу вместе со своими лаборантами, техниками, монтерами. Их письменные столы ютились тут же, стиснутые со всех сторон пультами, верстаками, стендами. Лаборатория превратилась в маленькие норки-вотчины, отгороженные друг от друга особыми традициями, ничтожными тайнами, перевитые сложными взаимоотношениями, в которых Лобанов и не собирался разбираться. И над всем этим, усугубляя их разобщенность, стоял плотный шум моторов, гудение трансформатора, сухой треск электрических разрядов. Приходилось напрягать голос, чтобы быть услышанным даже в своем углу.
До прихода Лобанова обязанности начальника лаборатории исполняла молодой инженер Мая Устинова. Ее рабочее место находилось в той комнате, куда Лобанов впервые вошел несколько дней, тому назад. Мая Устинова добросовестно приготовилась к сдаче дел. Она выложила перед Лобановым две стопы пухлых папок с бумагами и на шести страницах акт с приложением инвентарной описи, списка личного состава. Акт Лобанов подписал, почти не читая, папки засунул обратно в ящик стола и сказал Мае:
— Спасибо. Можете идти работать.
Часа два он ходил из одной комнаты в другую, ни с кем не разговаривая, насупленный, что-то вымеривая и прикидывая.
В крайней комнате, выходившей окнами на юг, он задержался особенно долго.
Заметив в стене небольшую дверь, запертую на висячий замок, он попросил открыть ее. Это была комната с заделанным решеткой окном, где хранились приборы. Согнувшись, он вошел, прикрыл за собой дверь и прислушался. По сравнению с большой комнатой здесь был островок тишины.
В этот же день Лобанов распорядился переселить инженеров в крайнюю комнату; лаборантов и техников — «коренных жителей» этой комнаты — разместить в остальных трех. Приборную устроить в другом месте. Каморка стала его кабинетом. В ней было холодновато и темно, так что приходилось всегда держать лампу включенной, но все неудобства искупала тишина.
Большинство встретило эту «реорганизацию» в штыки. Она не нравилась ни инженерам, ни лаборантам, резко ломала отстоявшийся годами стиль их работы. Некоторые видели в приказе Лобанова стремление подчеркнуть разницу между инженерами и остальными работниками лаборатории. Кое-кого это обижало. Кое-кто иронически-снисходительно посмеивался — «новая метла», и с любопытством ждал, что будет дальше. Очутившись все вместе в просторной, солнечной комнате, где стояла непривычная тишина, тикали большие стенные часы и столы белели свежей бумагой, инженеры почувствовали себя словно выставленными в витрину на виду у всех.
Прежде всего у них оказалось много свободного времени, раньше они его не замечали: с утра их затягивал водоворот непосредственных указаний, вопросов, беготни, разговоров. У них на глазах ремонтировали, разбирали, налаживали схемы, опробовали узлы, собирали, мерили, и все это заставляло инженеров поминутно вмешиваться, отвлекаться, давать указания. Теперь все выглядело иначе. Дав задание и повертевшись, скорей по привычке, среди своих лаборантов, они поневоле возвращались в «инженерную». Да и техникам неудобно было поминутно вызывать их, обращаясь со всякими пустяками, как прежде. Инженеры могли спокойно заниматься своими расчетами, им никто не мешал.. Лобанов пока что не вмешивался в их работу. Произведя «переселение народов», он уединился в своем кабинете и раз в день вызывал к себе кого-нибудь из инженеров. Они входили к нему настороженные, готовые ко всяким неожиданностям и покидали его успокоенные и слегка разочарованные. Он интересовался только их знаниями. Причем главным образом общетеоретической подготовкой. Им было известно, что Лобанов кандидат технических наук, что, окончив институт, он остался в аспирантуре, что война прервала его учебу и, демобилизовавшись, он вернулся в институт и недавно защитил диссертацию. Передавали, что он категорически отказался от преподавательской работы на кафедре и попросился на производство. Все эти сведения породили много толков и сводились в общем к суждению, высказанному желчным Кривицким: