— Теоретик. Фигура не столько для пользы, сколько для украшения.
Борисов, парторг лаборатории, вопросительно поглядел на него.
— Ну как же, — пояснил Кривицкий, — работой нашей не интересуется и умно делает, потому что понимает, что ничего подсказать нам не сумеет. Практического опыта у него нет. Посему, для создания авторитета, беседует на отвлеченные темы, в которых он чувствует себя уверенно. Понятно?
— В самом деле, Борисов, согласитесь, что Лобанов образец, в буквальном смысле, кабинетного ученого, — вмешался конструктор Усольцев. Он был недоволен Лобановым. Начальник лаборатории в ответ на его просьбу дать указания по текущей работе, мельком взглянув на чертежи, равнодушно сказал:
— Ну, тут вы сами разберетесь.
Усольцев действительно мог сам разобраться, он умел работать и любил свое дело, но при этом он не меньше любил систематически сверять свой компас по компасу руководителя.
Борисов не торопился высказывать свое мнение. В действиях Лобанова чувствовалась определенная система. Но его тоже несколько смущало то, что Лобанов начал с кабинета и «инженерной». Впрочем, через несколько дней он на самом себе стал ощущать отрадные последствия переезда. Новая обстановка, высвобожденное время показали ему, как непроизводительно он работал до сих пор. Невольно возник вопрос, чем же заниматься остальное время, как использовать свободные полтора-два часа. Он признался себе, что отвык сидеть в тихой комнате и думать. Думать над схемами, над расчетами, над формулами. Борисов с любопытством замечал, что его товарищи переживают такое же, не осознанное еще чувство неуютности, неудобства от избытка свободного времени, от отсутствия настоящей большой работы.
Но не только Борисов одобряюще присматривался к новому начальнику лаборатории. Саша Заславский — секретарь комсомольской организации, — узнав в Лобанове незнакомца, который помог им отремонтировать осциллограф, убежденно заявил Борисову:
— Я в него верю.
Сашу поддерживал Костя Земцов и, что было уже совсем непонятно, — техник Леня Морозов.
Лишь один человек в лаборатории оставался внешне равнодушным ко всему происходящему. Это была Мая Устинова Она твердо решила уволиться из лаборатории и ждала только, чтобы Лобанов окончательно вошел в курс дел. Ее положение казалось ей настолько двусмысленным, что увольнение было единственным выходом. Чрезвычайно щепетильная и мнительная по натуре, она чувствовала себя связанной по рукам и ногам. Любое ее слово против новых порядков в лаборатории могло быть истолковано дурно. Она боялась, что Лобанов будет инстинктивно не доверять ей, что она будет стеснять его. До сих пор он ни разу не упрекнул ее ни в чем.
Лобанов вызвал Устинову в начале второй недели.
Он выложил ей начистоту все, что думал о лаборатории и о ней, как о бывшем руководителе. Горькое тяжелое спокойствие сдавливало его голос. Он заваливал ее глыбами фактов. Он разворотил самые спокойные укрытия. Он разбил вдребезги все то, что казалось ей самым ценным и нужным.
— Что вы, собственно, думали? — словно тряс ее за плечи голос Лобанова. — Почему мучились? Людей разбазаривали! Тематику забросили! Превратили центральную лабораторию в мастерскую Метбытремонта!
— Я писала… — с трудом произнесла Мая. Губы ее дрожали. — Вот, пожалуйста, копии докладных записок. Главный инженер знал об этом.
Лобанов презрительно посмотрел на ее вытянутую руку с пачкой бумаг.
— Заготовили соломку, чтобы мягче падать, не ушибиться. Действие этих бумажек не оправдывает даже их стоимости. — Он неожиданно вздохнул и сказал простым удивленным голосом: — Эх, Мая, и когда это вы успели превратиться в такого делягу! Я же вас помню по институту. Вы боевой дивчиной были!
Мая Устинова училась на третьем курсе, когда Лобанов кончил институт. Он знал ее по работе в комитете комсомола.
Мая грустно улыбнулась: стоило ли вспоминать об этом? Разве для того, чтобы лишний раз уязвить ее. Она вынула из кармана халатика заявление с просьбой перевести или уволить ее и подала Андрею. Она сделала это не потому, что так решила сейчас, а скорее по инерции давно принятого решения. Сейчас она сидела придавленная, оглушенная свалившимися на нее обвинениями. Грудой обломков и развалин представлялась ей вся ее прежняя работа.
Она следила за лицом Андрея, надеясь прочитать на нем удовлетворение. Мая теперь не сомневалась, что Лобанов презирает ее, что он не простил ей ни одного промаха, ни одной ошибки.