На перрон выходят Т и м к а и О л ь ш е в с к и й.
Т и м к а. Что же делать, пинь-пинь… Тарарах! Где же Аркадий?
О л ь ш е в с к и й. Все сроки прошли! Ни его, ни Карташева!
Т и м к а. Эшелон уйдет, а мы останемся! Весело, пинь-пинь… тарарах!..
О л ь ш е в с к и й. Идет! (Кричит.) Аркадий, сюда!
Появляется А р к а д и й. Он в шинели реалиста с мешком за плечами.
Т и м к а. Ты что опаздываешь?
А р к а д и й. Не мог раньше, Тима… Несчастье у нас… (Отворачивается.)
О л ь ш е в с к и й. Ты что… это самое… плачешь?.. Что случилось?
Т и м к а. Что с тобой, Аркадий?
А р к а д и й. Отца… расстреляли… (Вынимает из кармана лист бумаги, протягивает Тимке.) Вот…
Т и м к а (читает). «В ответ на Ваш запрос сообщаем, что дело Петра Алексеевича Голикова разыскано в секретных архивах Военного суда шестого армейского корпуса. За преданность революции, за стойкость и твердую веру в наше правое дело царский суд приговорил рядового Петра Голикова к расстрелу. Двадцать пятого февраля тысяча девятьсот семнадцатого года приговор был приведен в исполнение. За смерть нашего товарища отомстим белым гадам сполна! Да здравствует мировая революция! По поручению солдат двенадцатого Сибирского полка подписал комиссар А. Трифонов».
А р к а д и й (после паузы). Карташева еще нет?
О л ь ш е в с к и й. Нет.
А р к а д и й. У Сухарева были?
Т и м к а. Были… Ничего не выходит! Малы еще, говорит, по фронтам шататься, дома сидите. Я говорю, Иван Степанович, мы с крановщицами хотим драться, а он смеется!
А р к а д и й. Дома мне делать нечего! Все равно на фронт уеду! Сухарев не возьмет, с другим отрядом уеду!
Т и м к а. Тебе хорошо: ты вон какой здоровенный вымахал!
О л ь ш е в с к и й. Смотрите, ребята! Карташев с отцом!
А р к а д и й. С отцом!
О л ь ш е в с к и й. Ну да! И… это самое… с чемоданами!
Т и м к а. Это что ж такое, пинь-пинь… тарарах?!
На перроне появляется человек в фуражке чиновника, с чемоданами в руках. За ним К а р т а ш е в. Они направляются в зал ожидания.
А р к а д и й. Виктор!
К а р т а ш е в. Я сейчас!.. Папа, я приду через пять минут. Можно?
Ч е л о в е к в ф у р а ж к е. Хорошо. Только прошу тебя — не задерживайся. (Уходит в зал ожидания.)
А р к а д и й. Куда собрался, Виктор?
К а р т а ш е в. Понимаете, ребята… Папа едет на Украину, там у него брат под Житомиром.
А р к а д и й. А ты?
К а р т а ш е в. И я… У папы больное сердце. Я не могу оставить его одного…
Т и м к а. А товарищей оставлять можешь?
К а р т а ш е в. Но у меня больной отец!
А р к а д и й. А у меня отца расстреляли!.. И мать одна дома плачет, и сестренка…
К а р т а ш е в. Расстреляли?
А р к а д и й. Да… Но я поеду на фронт!
К а р т а ш е в. Я не боюсь ехать на фронт! Но я не могу! Я обещал отцу. Дал слово и должен его держать.
А р к а д и й. Ну что ж… До свидания.
К а р т а ш е в. До свиданья… Только вы поймите, ребята…
Т и м к а. Мы все понимаем, пинь-пинь… тарарах!.. До свиданья.
К а р т а ш е в. До свиданья. (Уходит.)
Появляется Ш м а к о в. Он в кожаной куртке, за плечами — винтовка, на ремне неизменная гармонь.
Ш м а к о в. Вы еще здесь? Вам что было сказано? Марш по домам, и чтоб духу вашего здесь не было!
А р к а д и й. Слушай, Вася! Посади нас в вагон! Мы спрячемся, а потом уж Сухарев нас не высадит!
О л ь ш е в с к и й. Верно! Это самое… Посади, а?
Ш м а к о в. Не могу! Без документов не сажают. А у нас строго! И вот что, братцы, по-хорошему говорю: уходите по домам. Увидит Сухарев, с конвоем отправит! (Уходит.)
Т и м к а (вздыхая). Ничего не выйдет! А я уже птиц своих выпустил… Все разлетелись! И малиновка, и синицы, и щеглы… Я малиновку больше всех любил. Открыл клетку, а она не улетает. Я ее палочкой шуганул, она как взлетит на тополь, да как запоет! А потом спустилась и села около клетки: улетать не хочет… Я даже чуть не заплакал.
А р к а д и й. Врешь ты, Тимка! Ты, наверно, и вправду заплакал.
Т и м к а. Ну и заплакал! Привык ведь я к ним…
Молчат.