Придя к вечеру в кузницу, Александра Григорьевна уже издали увидела, что сквозь высокую снежную гору был прорыт узкий проход. Значит, Семушкина выполнила задание. Из кузницы доносились два голоса: ворчливый — Анастасии и хныкающий — ребячий. Голоса мешались со звоном железа и тяжелыми свистящими вздохами кузнечного меха.
— Ну и бестолковый! Горюшко ты мое… А еще в пятый класс ходишь, и чему только учат вас?!
— Причем тут класс? Ведь там нас не учат меха качать!
— Ладно, ладно… Бери вон тот молот.
Раздался тяжелый удар увесистой кувалды, потом дробные, прыгающие удары легкого молота, а через минуту опять тяжело, со свистом, как простуженные, задышали меха.
Григорьевна вошла в кузницу.
Рослая Анастасия Семушкина в кожаном блестящем переднике стояла вполоборота к широким дверям. Одной рукой она качала меха, а другой оперлась о бедро. От красноватых отблесков углей лицо ее казалось необыкновенно сердитым. Сын морщился, шмыгал носом и вытирал грязными руками пот. Его курносое лицо блестело, как лакированное.
Семушкина совсем и не удивилась приходу председателя. Она как будто давным-давно ждала его.
— Вот ты посмотри только, Григорьевна, только посмотри на этого мужика-помощника. Ноет: каникулы у него!
Сын зашмыгал носом:
— Вон Мишка Авдеев целый день на лыжах катается, а я чем хуже?
— Не хуже, а лучше! Вытри нос. А по Мишке не равняйся. Ну, ладно, иди, побегай.
Мальчуган стремительно выскочил из кузницы.
Григорьевна укоризненно сказала:
— А зря ты его в кузницу берешь. Бегал бы. Все-таки каникулы у парнишки.
— Ничего. На часок только взяла: попробовать это самое кузнечное дело. Не заставляла ты меня, а небось заставишь ковать-то. Из района что-то долго не едут к нам кузнецы.
— Ну разве у них только мы одни? Может и ждать не будем…
— Значит, придется ковать. Вот я и попробовала заране, как оно получается.
— Ну и как?
— А никак не получается. Сердилась, и Кольку чуть не прибила.
— Плохо, плохо…
— Добьемся. А поплакать придется. Трудно это. Не бабье дело.
Семушкина еще сама не знала, как будет добиваться. Она знала одно, что добиться обязательно надо. Неизвестно, чем бы кончилась эта попытка, кабы не дед Захар, сторож конного двора.
Вышел как-то дед Захар из конюшни и видит: шагает по заснеженной улице старик с седой жиденькой бородкой. Шагает, тяжело опираясь на толстую суковатую палку. По всему видно, что порядочно отмахал этот прохожий.
Захар Афанасьевич приложил руку к свесившемуся козырьку шапки, откашлялся и спросил старика:
— Куда путь держишь, почтенный?
Тот устало остановился, поднял свою бороденку вверх и сердито ответил:
— На кудыкину гору! Не люблю, когда кудыкают.
Слово за слово — и завязался разговор. Потом они оказались в теплой, уютной избе Захара Афанасьевича, сидели и по-стариковски неторопливо попивали чаек.
Степан Лаврентьевич — так звали прохожего деда — резко вскидывал вверх свою бороденку, как будто хотел ею проткнуть Захара Афанасьевича, и сердито спрашивал:
— Ну вот и скажи ты мне: хорошо это или нет на старости лет тащиться в район?
— Судьба… — сочувственно вздыхал Захар Афанасьевич.
— Какая там судьба! — взмахивал рукой Степан Лаврентьевич. — Фашистские еропланы сожгли колхоз. Вот она, какая судьба! Старуху похоронил, сын на фронте без вести пропал. А я один, как перст, остался…
— Да-а… — сочувственно говорил Захар Афанасьевич. — Многие погибли. Эта чаша и наш дом не миновала…
— Нарушили мое гнездо. Начну в районе заново жизнь устраивать. А сила где? Нет ее!
На это Захар Афанасьевич опять сказал: «Да-а...» Он незаметно поглядывал на собеседника и размышлял: «Лицо белое, чистое… В достатке жил человек. По лицу смотреть — какая-нибудь интеллигенция этот старый...»
— И тебе найдется место. Специальность-то какая?
Степан Лаврентьевич осторожно опростал блюдечко, осторожно поставил его на стол и только тогда ответил:
— При моей специальности головой надо работать. Вот какая у меня специальность! Работа меня везде караулит, да руки износились. — Он поглядел на свои увитые жилистыми узлами руки и сердито спросил Захара Афанасьевича: — смогу я в семьдесят лет кувалдой орудовать?
Выцветшие глаза Захара Афанасьевича засветились. Чему он обрадовался, — Степан Лаврентьевич не понял. Захар засуетился, стал звать внучку:
— Таня! Где ты? Куда ты запропастилась?
— Да тут я. Чего стряслось-то?
— Подымись-ка на лавку. Да не сюда. Вон, к божнице. Посмотри там получше, — за богородицей «жулик» стоит.