Тут уж я совсем на него рассердился. Не отдадим, — говорю, — и все. Нам самим такой начальник вот как нужен!
Едва успел Толкунок закончить свой рассказ, я встал и принялся забрасывать снегом жаркие угли.
— Веди!
— Куда? — не понял меня Толкунок.
— В поселок, на лесопункт.
— А зверь? — Толкунок указал на прогалок, где мы оставили след лося.
— Веди к Торцову, — сказал я, — лося мы с ним потом на двоих возьмем. Он это, он. Понимаешь? Тот самый. Капитан Торцов.
Николай Иванченко
ДУШЕВНЫЙ РАЗГОВОР
Рассказ
Уж больше недели жил я в тайге, — промышлял зверя. Тоска забирать начала: все один да один. Со зверями не поговоришь, даже не рассмотришь их толком на охоте: чуть заметил, — сейчас стрелять надо, а то уйдет. Плохо человеку в одиночестве, без разговоров.
Вот как-то утром выхожу из своей избушки — зимовье по-нашему. А на зорьке, как раз солнышку подниматься — пороша выпала. Да такая густая — все звериные и птичьи следы покрыла. Бывало у клестов ужасно сколько под елями насорено, а тут ничего не видать, один снег — белым-белешенек.
Иду ельником, — тишь, нигде ни шороха. Все кругом как пухлой ватой обложено.
Остановился я: не по себе стало. Будто я один живой на всем белом свете. Прислушался, даже шапку снял.
Вдруг кто-то над головой у меня шепчет тихо-тихо:
— Чш! Чшш!
Глянул вверх, — с еловой лапы холодные снежинки — прямо в рот. У меня над головой — малюсенькая синичка ползает — серенький слепушок. Пю-рю! — и сбила пичужка легкий снежок. А тишина такая, что даже слышно, как она крылышками трепыхнула.
Я обрадовался, думал — тут целая стая разных синиц, всегда они зимой стаей. Веселые они — синицы, глядеть любо.
Да нет, смотрю: один он, слепушок. Отбился видно от своих.
«И не страшно тебе одному?» — думаю.
А он с ветки: — Ци-ци-ци, чш, чш, чш!
Как, дескать, не страшно: тайга ведь, глушь.
И вот захотелось мне с ним по-синичьему поговорить.
Кончик языка к зубам прижал, губы чуть приоткрыл, — совсем как у него получилось:
— Ци-ци-ци, чш, чш!
Обрадовался слепушок, перепорхнул ко мне поближе. Повис на ветке, поглядывает на меня одним глазком. Кувырк — пониже, и опять поглядывает.
Я тихонько ему:
— Ци-ци-ци!!
— Тью, тью, тью! — слепушок в ответ.
Я — опять. А сам стою, шелохнуться боюсь: спугнешь. А потом возьми да и попробуй: — Тью, тью, тью! — Я так понял, что слепушок, наверно, этой своей трелькой меня к себе приглашает. А я его позвал к себе.
Он — порх — и прямо ко мне на воротник.
Слетел, повозился в меху, да в самое ухо мне как засвистит: Тью, тью — тью-у! Оглушил прямо!
«Ах, ты, — думаю, — милый ты мой! — А у самого в ухе звенит. — Горошинка вроде у тебя в горлышке. И что ты просишь у меня так звонко?»
Осторожно руку поднял: хотел слепушка погладить.
И спугнул: он опять от меня на ветку.
Вспорхнул, а не улетает.
Я ему: — Ци-ци-ци, чш, чш!
Отвечает.
Я думаю: «Еще разок попробую трелькой, как он мне на ухо. Может это у них, и правда, самые добрые слова».
Стараюсь побархатистей свистеть. И ведь вышло:
— Тью-тью-тью-у! — с горошком.
Он и слетел. Полное, значит, доверие ко мне почувствовал. Воротник у меня большой, на грудь опускается. И, видно, крошки в нем застряли, когда хлеб я ел: слепушок клювиком там что-то собирает. Я уж только глазами на него кошусь — как бы опять не спугнуть. А разговор с ним ведем — самый задушевный разговор: он мне шепчет: — Чш, чш! — а я ему: — Тью-тью-тью! — и тихонько так напеваю. И он мне, вижу, рад, а я ему — еще того больше.
Уши у меня замерзли. Стал я осторожно шапку поглубже напяливать. А слепушку сказать хотел, по-синичьему — не бойся, мол. Да забылся, и вышло у меня совсем не так, как хотел:
— Не бойся, — говорю ему по-человечьему, — я не трону!
Тут мой слепушок — на елку: слов-то моих он не понял.
— Ци-ци-ци… Тью!
И улетел.
Больше уж не пришлось мне с ним беседовать по душам. Вздумал было я идти за ним, но увидел лося под горой. Поляну зверь переходил, и можно мне было перехватить его на краю ельника. Тут я и про слепушка сразу забыл.
А так думается мне: и с птицами самые задушевные разговоры вести можно. Терпенье только надо.
СТИХОТВОРЕНИЯ
Александр Андреев