Шувалова посматривала то на одного гостя, то на другого; ей было жаль, что не пришел умный, веселый Румянцев, она отлично понимала, что недомогание Людмилы Васильевны носит дипломатический характер, но никак не могла понять, какую роль во всем этом играет Павел Петрович, зачем он приезжал к Румянцевым.
— Дорогие мои друзья, — заговорила она, не глядя на Калерию Яковлевну, но убежденная в том, что та ловит каждое ее слово, — напрасно вы спорите и ссоритесь. И напрасно стараетесь чернить — вы правильно его называете так — моего друга, Павла Петровича. Его не чернить, а понять надо. У него очень сложные личные дела. Он влюбился в школьную подругу своей дочери. Девушка эта лет на пятнадцать-шестнадцать моложе его…
— Да что вы говорите! — ахнула Калерия Яковлевна.
— Да, да, — продолжала тоном дружеской снисходительности к слабостям близкого человека Серафима Антоновна. — Сердцу не прикажешь. Но, к сожалению, Павел Петрович совершает некоторые неосторожности. Он поспешил взять ее к себе в дом, с завода перевел ее к нам в институт…
— Да кто же это такая? — загудел Красносельцев.
— Стрельцова, конечно, — догадался Харитонов. — В вашу же лабораторию, Кирилл Федорович, заместителем заведующего сектором взяли. То-то я думаю: девчонка, никакого опыта, и вот тебе — замзав! Будто у нас своего народу мало.
— Стрельцова! — произнес Красносельцев. — Ну ясно теперь, откуда у нее такое самомнение. Совершенно ясно. Она уже меня взялась учить. Я удивляюсь, дорогая Серафима Антоновна, почему именно вы рекомендовали мне взять ее в лабораторию.
Все заговорили разом. В сумятице Липатов окончательно утратил ощущение времени и пространства и положил голову на стол, прямо в тарелку с объедками. Мужчины принялись его подымать, потащили в другую комнату на диван. За столом остались только Серафима Антоновна и Калерия Яковлевна.
— Надеюсь, милая Калерия Яковлевна, — заговорила Серафима Антоновна, — что все сказанное тут, особенно о личных делах Павла Петровича, останется между нами.
— Что вы, что вы, Серафима Антоновна! Конечно. Да разве я…
— Вот, вот. Я даже сожалею, что сказала лишнее. Ведь Павел Петрович мой старый друг. Но я надеюсь, я уверена…
— Пожалуйста, не беспокойтесь! Уж я — то умею молчать. Пусть мужчины не проболтают, а я — то…
— С мужчинами я договорюсь.
Мужчины вернулись, Серафима Антоновна повторила им все, что сказала Калерии Яковлевне, они тоже принялись уверять, что будут немы как рыбы. Только один Красносельцев сказал:
— А я бы не стал ничего скрывать. Я считаю, что Колосова во имя науки надо убирать из института, а для святого дела все средства хороши.
— Стыдно слушать! — сказал Белогрудов. — И вообще это глупо — бросаться от одного к другому. Хотите я расскажу вам одну восточную притчу?
— Просим! — воскликнула Калерия Яковлевна. Она совсем освоилась в новом для нее и таком ослепительном обществе.
— Это будет ваш очередной досужий вымысел, от которого никому никогда не смешно, — ответил Красносельцев. — Нет уж, лучше воздержитесь.
— Почему же, это будет смешно, — возразил Белогрудов.
— Если вся ценность чего-либо в том, что это смешно, значит цена ему грош, — твердо ответил Красносельцев.
— Ваше отношение к юмору, Кирилл Федорович, известно, — сказал Белогрудов. — Вы способны, наверно, смеяться только тогда, когда вас щекочут. Так вы в конце концов свихнетесь. Умственная работа требует гигиены, а мне один хороший врач сказал, что гигиена ума — смех, юмор. В старину смехом ограждались от злых духов. Злые духи дохнут от смеха. В некоторых странах даже на похороны приглашались отнюдь не плакальщики, а хохотальщики: чтобы душу покойника взяли не злые духи, которых от нее отгоняет смех, а добрые, привлеченные смехом.