Вдруг хозяин вагона встал.
— Подождите, вам очистят место в купе.
Он вышел в коридор, и я увидел, как из одного купе в другое перешли с вещами несколько бойцов, небрежно одетые и явно нетрезвые.
Двухместное купе оказалось пустым. Но в каком виде оно было! Только что опорожненные бутылки из-под водки стояли на полу и на столике, здесь же валялись огрызки колбасы и сала, куски хлеба. Я закрыл дверь на замок, покрылся шинелью, положил наган под подушку и мгновенно заснул.
Проснулся я на какой-то большой станции. Стояло прекрасное солнечное утро. Все было залито светом и наполнено весенним теплым, ароматным воздухом. Вагон был отцеплен и поставлен далеко от вокзала. Среди товарных составов видны были некоторые, разбитые снарядами.
Подумав, я достал из чемоданчика еду и в поисках кипятка выглянул в коридор. Тут я наткнулся на часового, стоявшего у входа в вагон во время посадки в Киеве.
Увидев меня, он улыбнулся во весь рот.
— Ну, як почивали?
— Спасибо, хорошо. Нет ли у вас кипятку?
— А, може, чарку горилки?
— Нет, с утра не пойдет…
Он пошел в соседнее купе и принес чайник. В другой руке у него была начатая пачка липтоновского чая[5].
— Это откуда же?
— Хранцузский… В Херсоне забрали.
Пока я пил чай в купе, по коридору протопал чубатый партизан и раздался возглас:
— Атаман на проводе!
В тот же миг военный, с которым мне пришлось накануне объясняться, выскочил без фуражки из вагона и, перелезая через платформы составов, скрылся в направлении вокзала.
Я спросил у бойца, снабжавшего меня кипятком и чаем:
— Ваш начальник какую должность занимает? Тот удивился:
— Хиба ж вы не знаете? То ж начальник штабу атамана Григорьева — Тютюник…
Теперь уже мне пришлось удивляться. Я закурил и стал раздумывать. Кроме секретных документов с характеристиками Григорьева, его штаба и некоторых командиров, не было никаких официальных указаний насчет того, как следует держаться по отношению к ним. Это можно было выяснить только в Одессе, где находился Григорьев.
Около вагона послышались крики: двое «хлопцив» из охраны Тютюника вели куда-то под конвоем машиниста.
Через несколько минут вернулся в вагон сам Тютюник. Он был бледен и казался озабоченным..
— Не знаете, скоро ли прицепят паровоз? — обратился я к нему.
— Сейчас поедем…
Он вынул пачку папирос, распечатал ее и стал закуривать. Мне показалось, что руки его дрожат.
Послышалось фырканье паровоза, вагон толкнуло, качнуло… и мы двинулись.
Тютюник расхаживал по салону. Я стоял в коридоре и смотрел в окно. То тут, то там попадались разрушенные артиллерийским огнем здания. Недалеко от колеи, на проселочной дороге, валялись разбитые французские грузовики и легковая машина. Рядом с ними — французские синие стальные каски. Трупы, видимо, уже зарыли… Потом паровоз набрал скорость, и мы полетели мимо расцветающих деревьев, белых хат, окруженных весенними садами, и полей, над которыми, радуясь весне и как будто играя, звенели жаворонки.
Как чудесен, странен и страшен мир, думал я. Вот рядом со мной ходит человек. Что у него в голове? Может быть, лучше его застрелить и этим избавить от страданий множество других людей. А возможно, это все чушь, и Тютюник — обыкновенный, рядовой командир, каких множество. И не думает ли он о том же: что не мешает на всякий случай убрать меня…
Но Тютюник был, по-видимому, занят другим и продолжал расхаживать по вагону…
Я почувствовал, что оставаться одному с моими мыслями невозможно, и зашел в салон.
— Неизвестно ли вам, когда мы прибудем в Одессу?
— Не знаю. А в чем дело?
— Я тороплюсь.
Он посмотрел на меня в упор.
— И я тоже… А зачем вы, собственно, туда едете?
— На свидание с девушкой.
Он удивился и впервые произнес фразу, в которой отразилось его офицерское происхождение:
— Изволите шутить!
— Нисколько. Война идет, но и жизнь продолжается. Весной это особенно чувствуется.
— И что же, она будет вас встречать?
— Обязательно!
— Как же она узнает о вашем приезде?
— Получив направление в ваш вагон, я протелеграфировал его номер в Одессу…
— Но откуда же она узнает о времени его прибытия?
— Узнает… Ей сообщат… Если угодно, могу ее с вами познакомить, у нее есть подруги… Можно повеселиться час, другой…
Он задумался.
— К сожалению, маршрут изменился, я еду дальше…
— На фронт?
— Да, на фронт…
И отошел к столу, не желая продолжать разговор.