– А последнее из требований кагана, величайший, сводится к поставке ему двадцати фунтов сушеного перца горошком, помимо обещанного тобой золота. – Трифиллий скорчил недоумевающую гримасу:
– Один Господь наш, благой и премудрый, знает, зачем Этзилию понадобился перец, поскольку варвары абсолютно невежественны и понятия не имеют, как им пользоваться.
– Переживем, – проворчал Маниакис. – Он получит эту приправу.
– Великолепно, величайший! – Трифиллий просиял, но спустя мгновение снова озабоченно нахмурился:
– Ах, величайший! Полагаю, при проработке деталей твоего предстоящего визита к границам Кубрата не возникнет особой нужды в моем участии?
– Думаю, что к настоящему времени ты уже оказал империи множество неоценимых услуг, высокочтимый Трифиллий, – ответил Маниакис. Вельможа облегченно вздохнул, с его мясистого лица почти сошла краснота. – Сейчас для тебя – самый подходящий момент в полной мере насладиться комфортом столичной жизни, поскольку ты так долго и усердно трудился во имя его сохранения.
– Да благословит тебя Фос, величайший! – воскликнул Трифиллий, но на его подвижном лице легко читалось другое: “Давно пора!»
Далеко не каждый день в маленькой гавани дворцового квартала можно было увидеть столь обыкновенную, изрядно обшарпанную галеру. Но отец и дядя Автократора возвращались в столицу после шестилетней ссылки тоже далеко не каждый день.
Как только весть о приближении корабля достигла дворца, Маниакис отложил в сторону налоговый регистр, изучение которого доставляло ему одно расстройство, и поспешил в гавань. Если бы его спросили, он признался бы, что рад любому – а тем более такому! – предлогу избавиться от необходимости читать проклятый перечень. Но никому даже в голову не приходило спросить. Все-таки Автократор имел кое-какие привилегии!
Набегавшие волны одна за другой с шипением разбивались о стенку набережной. Голос моря насквозь пропитывал весь Видесс, который был с трех сторон окружен водой. Но последнее время Маниакису приходилось сознательно напрягаться, чтобы расслышать эти звуки. Время, проведенное в столице, а до этого – на побережье Калаврии, притупило его восприимчивость к голосу океана.
Прозвучали торопливые шаги; на пристани появился Регорий.
– Они уже здесь? – спросил он, переведя дыхание. – А, еще нет, теперь я вижу. Но ждать осталось всего несколько минут. Смотри, смотри! Там, на носу, стоит мой отец! А рядом с ним твой! – Он замахал руками. Через мгновение Маниакис последовал примеру своего более непосредственного кузена.
Старший Маниакис с Симватием ответили на приветствие. Только острое зрение Регория могло на таком большом расстоянии столь уверенно отличить одного от другого. Маниакису для этого пришлось сильно прищуриться.
Стоявшая рядом с Симватием Лиция тоже махнула рукой Маниакису и Регорию, после чего Маниакис принялся махать руками с новой силой, а Регорий, наоборот, вытянул руки по швам.
– Неужели ты не хочешь приветствовать свою сестру? – спросил Маниакис, чувствительно ткнув кузена локтем под ребро.
– Чтобы она окончательно задрала нос? – произнес Регорий в притворном ужасе. – Она будет напоминать мне об этом всю оставшуюся жизнь!
Маниакис только фыркнул в ответ. Он прислушивался к приказаниям командира гребцов, который сперва отсчитывал взмахи весел, а потом, когда галера подошла к причалу, велел табанить. С корабля на пристань полетели швартовы; слуги на берегу подхватили их и быстро закрепили, после чего так же быстро установили трап.
Первым на набережную поспешил старший Маниакис. Если бы кому-нибудь вздумалось опередить отца, подумал сын, тот, пожалуй, вытащил бы меч и в два счета отправил душу нахала прогуляться по тому мосту, который ведет одних на небеса к Фосу, а других – в ледяную преисподнюю к Скотосу.
С величайшей почтительностью старший Маниакис поклонился младшему.
– Величайший! – только и произнес он, после чего распростерся на деревянном настиле набережной перед Автократором, который – так уж случилось! – был его сыном.
– Поднимись, пожалуйста, высокочтимый… – растерянно замялся младший Маниакис. Нелегко быть Автократором, подумал он. То и дело возникают неудобства, о которых раньше не приходилось задумываться. В нешуточной тревоге он огляделся по сторонам: что подумают люди о его отце, сотворившем полный проскинезис перед собственным сыном?
К его удивлению, на лицах слуг и придворных, наблюдавших за старшим Маниакисом, отразилось лишь удовлетворение, смешанное с гордостью. Некоторые даже негромко зааплодировали этому спектаклю. Тревожные ожидания Маниакиса явно не оправдались.