Запах готовящегося мяса привлек к кострам множество кубратов, а также множество волков из ближайшего леса. Кубраты вполне дружески болтали со своими видессийскими соперниками, кое-кому из них доводилось прежде сходиться в кровавой сече. Большинство кочевников-номадов неплохо говорили по-видессийски. “Интересно, где они этому научились?” – подумал Маниакис. Не иначе как от женщин, угнанных ими в полон.
Клерики расхаживали меж костров с кадилами, курящими сладкий фимиам, который смешивался с горьковатым дымком костров и запахом жарящегося мяса, дабы предстоящая трапеза услаждала не только желудки, но и носы. Священники в голубых мантиях возносили звучные, торжественные молитвы, вымаливая у благого и премудрого мир между Видессией и Кубратом, заклиная Фоса сделать так, чтобы обе стороны поступали честно, благородно, изгнав из своих отношений даже тень обмана.
Маниакис мельком взглянул на Этзилия, пытаясь понять, нравится ли тому происходящее. Левая рука кагана вдруг сложилась в комбинацию из трех пальцев, иногда используемую видессийскими крестьянами, когда те хотели выразить отвращение.
– Боже правый, у этих людей и в мыслях не было тебя околдовать! – воскликнул Маниакис.
Этзилий взглянул на свою руку с таким ужасом, будто пригрел на груди змею.
– Я верю в магию, – сказал он. – Но только в магию моих шаманов. – Каган внезапно улыбнулся плотоядной улыбкой:
– Когда же они плохо справляются со своим делом, я их наказываю, вот и все.
Да, он все-таки варвар, подумал Маниакис, умный и проницательный, но варвар до мозга костей. Он знает, чего хочет сейчас, и берет это, если может дотянуться, абсолютно не заботясь о том, что случится позже. Завтра – это просто совершенно другой, не существующий для него мир.
Сейчас Этзилию хотелось мяса. Он сидел на траве, скрестив ноги, а вокруг него стремительно росла груда дымящихся костей. Вино он тоже пил, хотя куда более умеренно, чем ожидал Маниакис, смакуя каждый глоток достаточно долго для того, чтобы мановением руки отсылать прочь виночерпиев почти всякий раз, когда они подносили ему новый кубок. Все это не мешало кагану периодически оглушительно рыгать. Маниакис не возражал: такие громоподобные звуки означали у номадов высшую степень одобрения предложенной им трапезы.
– Вам, видессийцам, давно следовало поступить так, – Этзилий окинул сияющим взглядом шумевший вокруг костров пир, находившийся в самом разгаре, – но нет же, вам надо было преследовать меня, как гончая лису! Но я не лиса, я – волк! – Каган вдруг ощерил зубы. Зубы были длинные, желтые и действительно напоминали волчьи. Уж тут-то властитель Кубрата ничуть не погрешил против истины.
– Но сейчас мы ведем переговоры о мире, – возразил Маниакис. – К чему вспоминать прошлые размолвки?
Больше всего на свете ему хотелось, чтобы его воины снова вышли на охоту за кубратами – прямо сейчас. Если бы не угроза войны на два фронта, они занялись бы именно этим. Но говорить это Этзилию? Нет, такой поступок никак не назовешь мудрым!
Каган вдруг нахмурился и почесал свое внушительное брюхо.
– Все-таки вы кладете в баранину слишком много специй, – сказал он, поднимаясь. – Мои кишки взбунтовались!
Маниакис припомнил бесконечные жалобы Трифиллия на ужасную баранину без чеснока. Мясо, казавшееся видессийцам приправленным весьма умеренно, действительно могло оказаться чересчур острым для желудка номада. Хорошо хоть, Этзилию не пришло в голову обвинить его в том, что рыбный соус отравлен.
– Я недолго, – сказал Этзилий и принялся проламываться сквозь находившиеся совсем рядом заросли молодых елочек. Маниакис даже не ожидал в нем такой воспитанности; как он слышал, при отправлении естественных надобностей кочевники не утруждали себя соблюдением особых приличий. Он надеялся, что у кагана простое расстройство желудка, ведь случись тому внезапно окочуриться, и номады сразу заподозрят убийство. Как раз тогда, когда он окончательно отказался от этой мысли.
Маниакис пригубил вино. Осмотревшись вокруг, он остался доволен картиной пира. Казалось, кубраты и его люди прекрасно поладили, позабыв на время о старой вражде. Неподалеку от него кубрат, не владевший видессийским, на пальцах показывал, как скакун одного из его воинов в два счета заставит на завтрашних скачках наглотаться пыли любую видессийскую лошадь. Сидевший рядом с ним боец Маниакиса довольно решительно возражал номаду, но никто не выказывал намерения вытащить меч, чтобы прибегнуть к нему как к последнему аргументу.