– Давайте преклоним колени, – сказал я своим товарищам, – и помолимся за душу умершего.
Мы поспешили к скорбному месту и молились горячо, не поднимая глаз. Я был особенно усерден в своей молитве, поскольку сердце мое исполнилось сострадания к несчастному, что качался на виселице. Я припомнил слова Господа нашего, сказанные по этому поводу, припомнил и то, что Он простил разбойника, распятого на кресте рядом с Ним. Кто знает, может быть, никто не сказал доброго слова и не даровал этому грешнику прощения перед смертью?
При нашем приближении девушка отбежала в сторону и остановилась, глядя на нас в нерешительности. Однако внезапно, в самый разгар нашей молитвы, я услышал ее звонкий голос: он дрожал от напряжения, словно ужас переполнял ее. Она закричала: «Гриф! Гриф!..» Я посмотрел вверх и увидел огромного, серого цвета стервятника, который кругами плавно скользил вниз. В нем не было ничего, что могло бы напугать ее, и приближение птицы не несло в себе никакой угрозы ни нам, ни нашим молитвам. Но девичий голос прервал нас, и братья, негодуя, принялись бранить ее.
– Остановитесь, – прервал я их, – быть может, это ее родственник. Подумайте об этом, братья мои. Эта чудовищная птица прилетела, чтобы терзать плоть тела его и клевать его глаза. Что же странного в том, что она закричала?
– Тогда, Амброзий, ступай к ней, – произнес один из братьев, – и скажи, чтобы она помолчала, пока мы будем молиться за упокой души этого грешника.
Я пошел по цветущему лугу к тому месту, где стояло дитя, устремив взгляд своих глаз на стервятника, который, сужая круги, приближался к виселице. Безмолвно, выпрямившись, девушка смотрела, как я приближаюсь, и когда я увидел ее глаза – большие и темные, – я заметил, что в них мелькнул страх, словно она боялась, что я причиню ей какое-то зло. Странным было то, что, когда я подошел совсем близко, она не сделала ни шага мне навстречу и не поцеловала мне руку, как это обычно делали женщины и дети.
– Кто ты? – спросил я ее. – И что ты делаешь совершенно одна в этом скорбном месте?
Она ничего не ответила мне, не подала никакого знака, не сделала никакого движения, и потому я повторил свой вопрос:
– Скажи мне, дитя, что ты здесь делаешь?
– Отгоняю стервятников, – отвечала она, и голос ее был мягким, мелодичным и необычайно приятным.
– Этот несчастный – твой родственник? – снова спросил я.
Она отрицательно покачала головой.
– Но ты знала его и теперь скорбишь о его печальной участи?
Она хранила молчание, и мне вновь пришлось спросить ее:
– Как его звали и что привело его к смерти? Какое преступление он совершил?
– Его звали Натаниэль Олфингер. Он убил человека из-за женщины, – произнесла девушка.
Причем, сказала она это с такой обыденной интонацией в голосе, что можно было подумать, будто и убийство, и повешение настолько обычны в ее жизни, что и не стоит обращать на них внимания. Это поразило меня, и я вопросительно поглядел на нее, но взгляд ее оставался все так же мягок и безучастен.
– А знала ли ты этого Натаниэля Олфингера, дитя мое? – спросил я.
– Нет, – ответила она.
– Но теперь ты пришла сюда, чтобы уберечь его грешное тело от стервятников?
– Да.
– Но почему же ты делаешь это?
– Но я всегда занимаюсь этим…
– Что?
– Всегда, когда здесь повешенный, прихожу и отгоняю птиц – пусть себе ищут другую добычу. Ой! Смотрите… еще один стервятник!
Она закричала, и голос ее был пронзительным и диким, а затем подняла руки над головой, замахала ими и побежала по лугу. Мне показалось, что она сумасшедшая. Птица улетела, и девушка вернулась ко мне. Свои загорелые руки она прижимала к груди и казалась такой умиротворенной, но дыхание ее было прерывисто, словно она очень устала.
Мягко, насколько это было в моих силах, я спросил ее:
– Как зовут тебя, дитя мое?
– Бенедикта.
– Кто твои родители?
– Моя мать умерла.
– А отец… – спросил я. – У тебя есть отец? Где он?
Ответом мне было ее молчание. Я попытался разговорить ее, чтобы она сказала, где ее жилище (я хотел отвести бедное дитя домой и попенять ее отцу, чтобы он лучше смотрел за своей несчастной дочерью и не разрешал бродить ей на этом страшном месте).
– Так где же ты живешь, Бенедикта? Прошу тебя – скажи мне!