В этих обстоятельствах, видя, что любое изыскание на тему катаров побудило бы меня рассматривать гипотезы, которые мне противны, так как я по глубокому убеждению резко не приемлю идеологии национал-социализма, я решил покинуть путь Монсегюра. Я не отправлюсь в Пиренеи, которых я не знаю и которые меня не привлекают. Я оставлю в покое катаров, и какое мне дело, что с ними можно связать Грааль. Мой Грааль был в другом месте, и я изо всех сил демонстрировал его — хотя бы в виде загадочной резьбы на затерянной гранитной опоре внутри холма на острове Гавринис в заливе Морбиан. Впрочем, я едва скрывал раздражение всякий раз, когда мне говорили о Монсегюре и о Граале, и вступал в научную дискуссию, доказывая несовместимость дуалистического мышления катаров и монистической системы кельтов. Катары были всего-навсего еретиками, как множество других, только им не посчастливилось найти защиту у столь могущественных государей, какие помогли Лютеру или Кальвину. А Монсегюр — не более чем крепость, взгроможденная на вершину скалы, и во Франции, а именно в Пиренеях и Центральном массиве, таких множество. В Бретани, хоть бретонцы и называют свои холмы «горами», крепостей на вершинах нет. Но есть святилища, часто весьма скромные часовни. Они и привлекли мое внимание, именно на их фундаментах я стал находить следы друидов. А слово «друиды», надо сказать, говорило мне гораздо больше, чем слово совершенные.
В 1978 году я вел цикл радиопередач, который назвал «Маленькая антология народных верований», суть которых была в том, чтобы давать слово последним очевидцам проявления этих верований в разных областях Франции. Я только что закончил передачу о Бретани вместе со своими старыми соратниками Пьером-Жакезом Элиасом и Шарлем Ле Кентреком и решил перейти к Лангедоку. Собеседник для меня нашелся сразу же: Рене Нелли. Но поскольку время поджимало, а Нелли был занят, мне пришлось в последнюю минуту поменять планы. Так же как, приехав в Бельгию, я провел передачу с ходу, и на сей раз я прибыл с утра в Тулузу, где меня ждал техник ФР-3, чтобы сопровождать меня и записывать, что я буду говорить. Для начала я завязал интересный диалог с Даниэлем Фабром, одним из лучших специалистов по устным окситанским преданиям, который тогда преподавал в университете Мирайя.
Потом мы выехали в Верниоль, небольшой городок в окрестностях Памье, где я встретился с Аделеном Мулисом, примечательным человеком, одним из самых искренних творцов окситанского интеллектуального ренессанса, начавшегося после войны. Тогда-то впервые в жизни я на самом деле ступил на землю катаров. Дорога на Фуа вела к вершинам, наполовину скрытым облаками, и я различал на них снег. Пиренеи предстали передо мной чем-то вроде затерянного мира, и мысль о том, чтобы углубиться в них, вызывала едва ли не страх. Чувство головокружения, которое я испытал на вступительных кадрах телефильма о катарах, вновь охватило меня. Но, проезжая Саверден, я при своей маниакальной склонности к этимологии не мог не вспомнить, что все-таки нахожусь на кельтской земле: в это название бесспорно входило галльское слово duno — «крепость». Что за крепость? Образ Монсегюра вновь замаячил передо мной.
Мы записали многочасовой разговор с Аделеном Мулисом. Он говорил обо всем и часто отвлекался, поддаваясь страсти, которую испытывал к своему краю и к «уставам», которые обнаружил в нем. Когда он говорил об Эсклармонде де Фуа, у меня возникало впечатление, что он был с ней хорошо знаком и не раз встречал на извилистых тропках, у места слияния двух горных рек. Однако в маленьком особняке, где обитал Аделен Мулис, все было спокойным, мирным. Катаров там вовсе не было, но они находились очень близко. Я ощущал их присутствие, как знакомых теней, подающих мне знаки. Мы устроили странную трапезу в одном ресторане Памье. Аделен Мулис был агностиком. Техник — иудеем. Я — тем же, кем и всегда: христианином по рождению, попавшим в ловушки друидизма. Мы много спорили. Там я понял, что нахожусь в другом месте, в стране, которая содержит все зародыши ереси, в стране, которая не такова, как другие, и где все еще живут катары, пусть никто об этом не знает, не говорит и даже не думает. Любой камень казался мне реликвией. Под любой крышей прятались тайны. Я бы хотел пойти дальше. На сей раз я знал, что дошел бы до Монсегюра. Аделен Мулис проводил меня до границы; остальное зависело от меня.
Но я приехал туда с очень четкой задачей, не позволявшей отвлекаться на что-то другое. В последний раз поблуждав по улицам Тулузы в попытке распутать запутанные узлы отношений графа Раймунда VII с королем Франции, я вернулся в Париж, где с большим трудом «смонтировал» слова Аделина Мулиса, чтобы включить их в свои передачи. Однако катарский яд уже просочился мне в жилы. То, что открылось мне, было уже не далеким и несколько абстрактным миром, а чем-то упрямым, как обнаруженная истина, которую принимаешь, потому что не можешь найти аргументов против.