- Монсеньор... - Я подошел к нему, опустился на колени и, взяв его правую руку, прижался к ней губами. - Ваше святейшество...
Его пальцы пахли воском и ладаном, как и прежде, давным-давно, в той далекой, ушедшей безвозвратно жизни, о которой я так хотел, но все же не смог забыть. Теперь его руку украшал тяжелый золотой перстень - знак власти над всем христианским миром.
- Почему ты вернулся, Джованни? - спросил он, и его ладонь легла на мою голову.
- Я все еще помню, - прошептал я, не смея поднять голову и посмотреть ему в глаза.
- Я тоже. Но все изменилось.
Наступило молчание. Его холодные пальцы касались моей щеки, и я судорожно сжимал их, словно боясь, что потеряю его навсегда, хотя, по сути, так оно уже и случилось. Человек, стоявший сейчас передо мной, был так неизмеримо, безнадежно далек от прежнего Ченчо Савелли, что меня сковал холод отчаяния.
- Когда я уехал, вы были счастливы?
- Когда ты уехал... - Он вздохнул. - Какое-то время я действительно был счастлив. Теперь, когда Даниэле больше нет, я могу сказать тебе об этом. Ты знал о нас, правда? Тогда я не думал, что причиной твоего бегства была ревность.
- Вам следовало быть поосторожнее, монсеньор.
- Вероятно. Но я не предполагал, что ты будешь за мной следить. - Он помолчал, потом заговорил вновь. - Я надеялся, что ты вскоре вернешься, но время шло, а тебя все не было... Может быть, ты нашел свое счастье в семье, или твоя привязанность ко мне была не сильнее, чем простая преданность слуги своему господину? Признаюсь, я тосковал по тебе.
- У вас был ваш друг, - возразил я.
- Даниэле. Он действительно любил меня, но никогда не мог понять. Впрочем, как и я его. Ему нужны была слава и деньги. Я платил ему почти за все, что он для меня делал, и лишь его любовь доставалась мне бескорыстно.
- Он... убивал для тебя?
- Да, и это тоже.
Я потрясенно вздохнул, и он усмехнулся.
- Встань, Джованни, я хочу посмотреть на тебя.
Поднявшись, я оказался с ним лицом к лицу. Снова, как раньше, его глаза пристально изучали меня, но теперь в них была лишь усталость и печаль. Он в самом деле постарел, но я никогда не посмел бы сказать ему об этом.
- Ты возмужал, но все так же силен и красив. - Его пальцы коснулись моей руки, затем опустились. - Я видел твоего сына, он похож на тебя.
- Его зовут Ченчо, - сказал я, и он кивнул.
- Хороший мальчик. Он должен выучиться грамоте и поступить на службу, когда подрастет. Я прослежу, чтобы он получил хорошее место. Если у тебя есть другие дети, я возьму на себя заботу об их будущем.
Он отвернулся от меня и замолчал, глядя в окно, в вечерние сумерки, в безмолвный темный сад. Я почувствовал, как в моей душе поднимаются отчаяние и ярость, и тихо спросил:
- А что насчет меня?
- Джованни...
- Да, что вы намерены делать со мной? - Я схватил его за плечи и встряхнул. - Уже десять лет я вижу вас в своих снах, монсеньор. Десять лет я не могу избавиться от чар, которыми вы меня опутали. Если бы вы только знали, как я жил, проклиная и молясь, любя и ненавидя, как в тоске повторял ваше имя, словно это могло вас вернуть... Как я пытался вырвать вас из своего сердца - и не мог! Но что вы скажете мне теперь, когда я вернулся?
- Я уже стар, Джованни. Отпусти меня. Если ты хочешь, я возьму тебя на прежнюю службу, мне нужен охранник. Ты займешь место, достойное тебя, и...
- Мое место рядом с вами. Неужели вы не понимаете? Мне не нужно ничего, кроме возможности быть возле вас и иногда держать вас за руку, говорить с вами, прикасаться к вам... Вам это ничего не будет стоить, монсеньор.
Он смотрел на меня все так же спокойно и устало.
- Тебе нужно больше, - проговорил он. - Ты требуешь, чтобы я дал тебе то, чего уже не могу дать.
- Вы ошибаетесь, монсеньор. Я ничего от вас не требую. Разве можно насильно требовать чувств, которых в вашем сердце нет и не было никогда? Подарите мне лишь возможность доказать вам свою верность... и свою любовь.
- Прости меня, мой мальчик. Тебя не было рядом, когда ты был мне так нужен, а теперь уже поздно, чтобы думать о том, как все вернуть.
- Ченчо...
Я обнял его. Он так похудел с тех пор, как мы виделись в последний раз. Его тело было телом старика. Разумом я понимал, что он прав, но сердце отказывалось верить. Меня переполняли горькое отчаяние и напрасная злость. Он легко коснулся губами моего лба и отстранился.
- Я верю в Бога, Джованни, это придает мне силы перенести все удары судьбы. Когда-то Он наказал меня за гордыню и похоть, я потерял всех, кто был мне дорог. Но теперь я обрел покой. Моя душа принадлежит Богу и людям.
- А моя душа принадлежит вам! - воскликнул я, стиснув руки. - Вы исковеркали мою жизнь запретной страстью, я не знаю покоя уже десять лет, я до сих пор люблю вас. Вы были моим любовником и моим палачом, я готов был умереть за вас... А теперь вы говорите мне, чтобы я убирался, потому что вам дороже Бог и ваше собственное спокойствие! Или вы получили все, к чему стремились? Вы взошли на престол по трупам, разве вам было какое-то дело до тех, кто стал жертвой вашего честолюбия! Почему ваш друг Даниэле уехал в Константинополь? Не потому ли, что вам нужно было отправить его туда? Не на подвиги и не за славой - за смертью. Вы убиваете всех, кто вас любит, потому что никому не дано права узнать вас слишком близко.
- Замолчи! - он отвернулся, сжав руками голову, лицо его исказилось от страдания. - Не смей говорить со мной в таком тоне.
- Не то - что? Что вы мне сделаете? Избейте меня, я так жажду прикосновения вашей руки. Или, может быть, меня высекут ваши охранники? Благодаря вам я познал, какое наслаждение может принести боль. О, позовите своих людей, пусть они изобьют меня, если вы больше не в состоянии сделать это сами!
В его глазах промелькнули сожаление и страх, и я спросил:
- Кто тот мальчик, которого вы ласкаете по ночам?
Он вздрогнул, чуть помедлил, словно не веря собственным ушам, затем влепил мне пощечину и, развернувшись, быстро направился к двери. Я бросился за ним, но он, не поворачиваясь, проговорил:
- Наш разговор окончен, Джованни. Прощай.
Открыв дверь, он вышел и оставил меня одного в кабинете. Моя ярость мгновенно угасла, сменившись ужасом раскаяния.
- Монсеньор! - крикнул я в отчаянии, еще не понимая, что все кончено. - Не уходите, монсеньор! Вернитесь!
Лишь затихающий звук шагов был мне ответом. Упав на колени на холодный каменный пол, я зарыдал, закрыв ладонями лицо.
- Его святейшество просил проводить вас, - прозвучал равнодушный голос у меня над ухом. Подняв голову, я увидел широкоплечего охранника примерно моих лет, небрежно державшего руку на рукояти меча. Он был вежлив, но, без сомнений, готов выставить меня силой, вздумай я высказать недовольство.
- Да, разумеется. - Я поднялся, отворачиваясь от него, чтобы скрыть следы слез, и пошел следом за ним, проклиная собственную глупость.
Я действительно ничего не мог поделать. Мне не следовало говорить Ченчо тех гадостей, которые я кричал ему в лицо в порыве гнева, отчаяния и безысходности. Я видел его боль, его одиночество, его усталость и страдание, и все же позволил себе оскорбить его, находя в этом странное, почти чувственное наслаждение. Когда-то он мучил меня, теперь же я сам заставил его мучиться. Ченчо, мой дорогой Ченчо...
Выйдя за ворота папского дворца, я не оглянулся. Вернувшись в гостиницу, я застал детей и Франческу спящими. Скользнув под одеяло рядом с женой, я привычно обнял ее, но перед глазами все еще стояло лицо монсеньора Савелли, его взгляд - темный, прощающий и прощающийся со мной навеки.
Я не возвращался в Рим больше десяти лет. Мне нечего было делать в этом городе, где меня не ждало ничего, кроме воспоминаний и обреченности. Какое-то время после той памятной поездки я тосковал так глубоко, что почти перестал есть и слег, напугав Франческу до полусмерти. Она хлопотала возле меня днем и ночью, но я не замечал ее тревог и заботы, поглощенный болью собственной потери. Пожираемый лихорадкой, я метался по мокрой от пота постели и снова и снова звал Ченчо - безнадежно, горько и напрасно. Мир поглотила тьма. Я клялся ему в любви, проклинал его, умолял вернуться, обещал остаться с ним навсегда, грозился убить его... Однажды, очнувшись, я увидел перед собой расширенные от страха глаза своего старшего сына. "Почему ты здесь?" - спросил я. "Ты все время повторял, что я нужен тебе, - ответил он смущенно. - Ты называл меня монсеньором, говорил, что любишь меня и...". Он рассказал мне еще много такого, что заставило меня покраснеть. Я не мог бы сказать, кто из нас испугался больше. Что ж, все это должно было остаться в прошлом. Моя семья стала для меня спасением, я был нужен им, а они мне. Полностью осознав это, я понемногу пошел на поправку.