Мои сыновья подрастали; со временем Ченчо научился управляться с мечом, копьем и кинжалами лучше меня самого, и мой хозяин-купец взял его в охранники, когда ему сравнялось восемнадцать лет. За следующие два года он выучился не только охранять лавку и считать товар, но и вести бухгалтерию. Часто он помогал хозяину в лавке, и тот хвалил его за смекалку и ловкость. Хозяйская дочка Мария заглядывалась на Ченчо, но мне не в чем было его упрекнуть: я хорошо знал своего сына и был уверен, что воспитал его в духе благородных людей. Он был учтив и галантен с девушкой, не позволяя себе лишнего, и как-то признался мне, что Мария очень его волнует. Я велел ему как следует разобраться в своих чувствах, но уже через пару дней он заявил, что хочет просить руки Марии у ее отца. Мне не оставалось ничего иного, как пойти вместе с ним. Купец, казалось, не был особенно удивлен. Ченчо ему нравился, но что было для него важнее всего, он нравился его дочери. Он взял Ченчо с собой в Венецию, и после их возвращения начались приготовления к свадьбе. Я был рад, что судьба моего сына сложилась так счастливо, и втайне надеялся, что ему удастся занять более достойное место в жизни, чем его отцу. Когда объявили новый призыв к походу в Палестину, я опасался, что Ченчо откликнется на него и уедет отвоевывать Иерусалим, но он лишь посмеялся, сказав, что это дело для неудачников и авантюристов, и что святое воинство прекрасно обойдется и без него.
Чезаре не отличался силой и ловкостью старшего брата, зато быстро обучился грамоте и стал брать уроки латыни и греческого у местного аббата. Однажды аббат взял его с собой в Рим, несмотря на мои протесты, и оттуда Чезаре вернулся просто сияющий: побывав на службе в соборе Святого Петра, он твердо решил, что посвятит себя богословию. Аббат обещал похлопотать перед папой, чтобы Чезаре зачислили в университет. Я пытался протестовать, но в конце концов, монсеньор Савелли сам говорил, что позаботится о моих детях... Через месяц аббат вручил моему младшему сыну рекомендательное письмо, заверенное личной печатью папы Гонория III, к ректору университета в Болонье, и совсем скоро Чезаре покинул отчий дом, провожаемый напутствиями отца и слезами матери. Я не был доволен его решением; он был еще слишком молод, чтобы что-то понимать о жизни, и идея стать магистром богословия была, по моему мнению, не более чем детской фантазией. Однако через год он вернулся домой в мантии студента подготовительного факультета, со связкой свитков, притороченной к седлу пегой лошадки. Он быстро заскучал дома, поняв, что диспуты с братом и отцом вести бесполезно, а мать только охает и сокрушается о том, как похудел и обносился ее милый Чезаре. Он снова уехал в Болонью, а еще два года спустя вернулся в Веллетри с другом по имени Джулиано, приветливым парнишкой одних с ним лет. Джулиано поселился вместе с ним у нас в доме, они целыми днями ловили рыбу, бродили по окрестностям, вечерами спорили до хрипоты, сыпля цитатами из ученых книг. Джулиано охотно рассказывал о себе; простой паренек из тосканской деревеньки Кафаджоло, он был четвертым сыном в семье мелкого торговца сукном. Его родственники жили во Флоренции и имели, как он хвастался, влияние в определенных кругах. Юмор и покладистый характер Джулиано расположили к нему меня и Франческу, я радовался, что мой сын нашел такого хорошего товарища. Однажды поздно ночью, заглянув в комнату Чезаре, я увидел их спящими вдвоем в одной постели, и рука Джулиано обнимала Чезаре совсем не по-дружески. Потрясенный, я тихонько закрыл дверь. Мне казалось, что мой сын еще ребенок, но теперь я осознал, что ему семнадцать лет и у него есть чувства и потребности, неведомые детям. Я не стал ничего говорить ему. Возможно, со временем эта влюбленность пройдет, но даже если и нет, пусть он будет счастлив.
Весть о смерти папы Гонория застала меня врасплох. Мой старший сын уехал с хозяином за товаром во Флоренцию, а младший как раз собирался возвращаться в университет вместе с Джулиано. Чезаре, помня, какое благодеяние оказал для него папа, уговорил меня поехать в Рим на мессу и похороны. Мы отправились вчетвером: я, Франческа, Чезаре и Джулиано.
Улицы Рима были запружены народом. Казалось, весь христианский мир приехал проститься со своим пастырем. Я видел священников и монахов, рыцарей с оруженосцами, знатных вельмож в окружении свиты, простых людей - лавочников, крестьян и ремесленников, оставивших свои дела, чтобы в последний раз посмотреть на человека, правившего Церковью больше десяти лет. Толпа медленно тянулась в собор, текла мимо стоявшего на возвышении гроба, утопающего в белых цветах. Я мало что запомнил. Лишь шарканье бесчисленных ног, шепот, сливающийся в невнятный гул, тихое пение хора - и бледное, осунувшееся лицо седого старика, лежащего в гробу. Когда я подошел и взглянул на него, мое сердце сжалось и перестало биться на несколько долгих, долгих мгновений. Я застыл, не в силах пошевелиться, завороженно глядя на высохшие, словно восковые руки, сложенные поверх покрывала, на мертвое лицо, на закрытые глаза, которые больше никогда не откроются, - и ощущал только сожаление, печаль и горестную пустоту там, где когда-то теплились искры надежды и любви. Моя душа стала пеплом, легким мертвым пеплом, и жестокий смысл слова "никогда" дошел до меня внезапно и окончательно. Застыв, я все стоял и смотрел на человека, который лежал в гробу, окруженный живыми цветами, от запаха которых кружилась голова, а людской поток обтекал меня со всех сторон. Я словно оглох, и лишь когда Франческа потянула меня за рукав, я очнулся. По ее щекам катились слезы. "Пойдем, Джованни, - сказала она. - Это так тяжело". Я был с ней согласен.
Так я в последний раз встретился с монсеньором Савелли. Теперь, простившись с ним в своем сердце, я сохранил его образ - не мертвого иссохшего старика, а сильного, уверенного человека, знавшего цену людям и словам. Он сломал мою жизнь, развратив меня и сделав игрушкой своих страстей, но я продолжаю помнить и все еще любить его, несмотря ни на что. Не будь его, я никогда не изведал бы порока, оставшись неискушенным простым человеком, посвящающим себя без остатка жене и детям. Я был бы спокоен и счастлив, не ведая душевных мук... Что толку думать об этом?
Я верю в Бога, но не очень люблю ходить в церковь, делая это лишь по необходимости, чтобы меня не посчитали еретиком. Там пахнет ладаном и воском, а эти запахи мне с некоторых пор трудно переносить.
Монсеньор все еще снится мне по ночам. Он приходит ко мне, садится рядом и подолгу говорит со мной: о Боге, о дальних землях, о верности и вере, об удивительных сплетениях человеческих судеб. Иногда я спрашиваю его о смерти, и он загадочно улыбается. "Скоро мы непременно поговорим об этом, Джованни, - говорит он, - если, конечно, ты сам еще захочешь об этом поговорить". В своих снах я всегда называю его по имени, находя в этом прежнее удовольствие.