— Не волнуйтесь, у нас полно времени.
Он жестом пригласил ее идти первой, хотя было бы разумнее, чтобы он показывал путь. Она улыбнулась, напомнив ему жизнерадостного щенка, и под его охраной направилась к простому серому лифту, выходящему прямо на улицу.
Они зашли внутрь, и он нажал кнопку третьего этажа. Двери распахнулись, и Сатоши очень вежливо вывел ее из лифта. Указателей никаких не было, хотя они приехали не в частный клуб.
— Как вы думаете, у них найдется капучино? — бросила она через плечо.
До сих пор им не удалось отыскать, где торговали капучино. У него было смутное ощущение, что по-японски оно называется как-то иначе, правда, он не знал, как именно. Подобный прецедент при иных обстоятельствах вызвал бы неловкость, но, имея дело с американкой, в компании посчитали, что им предстоит лишь решить забавную загадку.
— Возможно, найдется, — ответил он.
Не успел он открыть вращающиеся двери в стиле арт-нуво с резными деревянными цветами и травленым пастельным стеклом, как почувствовал запах крови, что и составляло для него сущность кафе «Бесконечность». Он сделал глубокий вдох и вспомнил о боли, вспомнил о ней.
Кафе «Бесконечность».
Впервые он увидел ее зимой, в пьесе кабуки, что само по себе было неслыханно: даже в ультрасовременной Японии женщины не участвовали в представлениях кабуки. Это была вотчина мужчин, мужчины играли мужчин, мужчины играли женщин, и мужчины верили, что перед ними женщины, а еще они верили, что они сами женщины, — настолько сильна была их преданность искусству, настолько силен был их талант.
Сатоши заглянул в театр кабуки, только чтобы скрыться от надвигавшегося зимнего дождя. Странный выдался день — улицы покрылись льдом, а с неба лилась влага. Казалось, капли замерзали сразу, как только долетали до земли. Сатоши был нагружен пакетами, после того как прошелся по магазинам. Дело было в Гинзе, известном торговом районе Токио, куда он выбрался, чтобы купить новый костюм по случаю получения более высокой должности. Пакетов было много, начинался час пик, вот он и решил купить всего лишь входной билет и простоять один акт кабуки, пока стихия не уляжется.
Совершенно необъяснимо почему, но в тот день в театре оказалось много свободных мест, так что Сатоши сумел устроиться с удобствами. Отодвинули занавес[19], заиграла музыка.
Чудо.
Она танцевала снежного призрака, печально скользящего по белым просторам, переливаясь белым и голубым, олицетворяя глубочайшее одиночество, существо, порожденное трагедией.
А потом она превратилась в невесту: мгновение радости! Промелькнувшая снежинка!
А потом она стала цаплей, величественной и деликатной птицей. Он увидел окрыленное воплощение верности и терпения. Птица улетела — далеко, далеко, за снега.
Театр окутала тишина, затем послышались аплодисменты, настолько оглушительные, что Сатоши решил, будто аплодируют ему, и заплакал. За сценой он попытался найти актера, названного в программке Цукиносюки. Ни никто не видел Цукиносюке ни тогда, ни впоследствии.
Сатоши вышел из театра, пошатываясь от горя, на зимний дождь. Он полюбил танцующее существо. И покупки, и назначение, и само его существование стали бессмысленными по сравнению с красотой того танца. Как никогда прежде, он осознал незыблемость традиции, достойной поклонения. Перед тем, что существовало еще до тебя, не стыдно испытывать душевный трепет.
Неудивительно, что она тоже в это верила.
Сейчас, в компании Бакнер-сан, он сидел за кованым столиком в виде листьев и эротических цветов, со стеклянной столешницей. После короткого разговора официант принес Сатоши порцию абсента и — вуаля! — то, что они в Японии называли cafe au lait[20], а в Америке считалось капучино.
— Все равно что найти Святой Грааль, — произнес Сатоши, когда официант поставил перед его подопечной чашку кофе. — Теперь можно и умереть.
Бакнер-сан зашлась громким, долгим смехом и назвала его чудаком.
Пока они потягивали свои напитки, он ничего не мог с собой поделать — то и дело кидал взгляд на двери по другую сторону зала. Ее там не было, иначе он обязательно это почувствовал бы. Просто все его тело изнывало от желания, удушья, жары.
А затем: чудо.
Угасающее солнце начало опускаться, окрасив окна в оранжевый и алый, кроваво-красный, цвет умирающих птиц. Чувственный и нарочитый, не знающий стыда, этот красный цвет превратил залы кафе «Бесконечность» в полости бьющегося сердца.
19
Занавес в театрах кабуки сделан из красно-коричневых, черных и зеленых полос хлопковой ткани, он не поднимается, а отодвигается в сторону.