Здесь, в угрюмых и безлюдных чащах, где высоко в кроне деревьев скачут с ветки на ветку какие-то существа, но так проворно и скрытно, что их и не разглядишь. Здесь, под толстым ковром гниющей палой листвы, прели и плесени, таится настоящий ковер из праха, настоящий пир — пожелтевшие кости, перемешанные с землей.
И потому, если, идя по лесной тропе, услышишь шаги у себя за спиной, лучше всего замереть, спрятаться и переждать — как можно тише! — пока тот или те не пройдут своей дорогой, не пройдут мимо. А если увидишь что-то там, в вышине, в кронах деревьев, — что-то похожее на глаза, которые сверкают из сумерек и всматриваются вниз, то лучше всего сделать вид, будто не замечаешь их, будто искренне принимаешь за пузырьки болотного газа, хотя, по чести сказать, поблизости нет ни одного болота, если не считать болотом тонкий пруд, погребенный под поваленными кленами, — эту замерзшую грязь ты уже миновал сегодня по дороге к «Бедной растерянной девочке».
В этих лесах даже в наши дни много неведомого, такого, у чего до сих пор нет имен: деревья, чьи вершины упираются в небо, как шпили церквей, — стволы их как нельзя лучше подходят для того, чтобы выдолбить колдовское каноэ; пещеры, в которых покоятся мумифицированные останки дикарей, затравленных или умерших от непонятных болезней, — тех, кто предпочел смерть участи животного, запертого в загоне. До сих пор в сумерках над лесом разносятся голоса их разгневанных духов, сулящие страшную участь любому белому, который осмелится отбросить тень на порог их усыпальниц. Вздымающееся озеро, обрушенный собор, женщина, облаченная в платье из бересты, она идет, она шуршит по опавшей листве, рука ее прижата к груди — белая костяная рука, одно прикосновение этих мертвых пальцев ко лбу несет живому безумие, а если рука коснется спины — то и смерть…
И тем не менее вот мы сидим в тепле и уюте, сытые и довольные, торговцы, переселенцы, странники, те, кто готов отправиться еще дальше, сидим вокруг гостеприимного костра; здесь можно поесть и выпить, здесь — по очереди, по кругу — рассказывают истории, потому что именно историей и можно заплатить за ночлег. Я с радостью расскажу свою историю, если только вы согласитесь ее внимательно выслушать.
Может быть, у вас за столом уже приготовлено местечко для такой бедной старушки, как я? Что скажете, madame?[26] Что скажете, monsieur?[27] Накроете ли вы лишний прибор для бедной, голодной, бездетной старухи, mesdames et messieurs, s'il vous plait?[28]
О, не важно, не важно; сегодня я проделала долгий путь и даже думала двинуться дальше, но потом увидела вывеску этого постоялого двора, услышала, как вы веселитесь. Я еще не настолько ослабела от голода, у меня найдутся силы усесться у огня.
Когда-то давным-давно, в те далекие времена, когда… о, что это были за времена…
…жили-были две сестрицы, жили-поживали одни-одинешеньки в самой чаще леса, и не было у них ни отца, ни матери. Жили они в доме у своей бабушки, которая частенько отправлялась в долгие путешествия и оставляла сестричек одних. Но они ничуть не скучали, нет-нет, что вы. Они научились придумывать себе всякие развлечения, чтобы скоротать время.
И что, спросите вы, заставило эту обездоленную семью поселиться в такой глуши, что загнало в чащу deux gamines[29] и старуху? Почему они жили вдали от уюта, цивилизации, от всего теплого, женственного? Их право на эту землю было давним — они получили его еще до Французской революции; право на пожизненную ренту, на землю как на владение и приданое, до тех пор, пока кому-то из них не захочется отдать или продать ее, — и если это звучит скорее как проклятие, чем как награда, что ж, пусть так. Не особенно добровольное изгнание в мир, который уже не назовешь Новым Светом — по причинам, о коих не говорят или кои, по крайней мере, не произносятся.
Как их звали, messieurs?[30] Ах, да ведь наши имена так мало значат в этих пустынных и диких краях! Да и наше положение с течением времени, с ходом веков сделалось таким… зыбким. Tessdaluye, TessedaPoeil, Tete-de-l'oeil — голова соглядатая, так? Или, возможно, вкралась ошибка, которую никто так и не удосужился исправить: голова кое-кого совсем, совсем другого. L'oeil, la luce, la loup…[31]
Так оно и осталось, в конце концов: Tete-du-loup, голова волка, Волчья Голова.
Что и говорить, странная фамилия. И все же я знаю ее как… свою собственную.