Они стоят, а колонна бережно обходит их.
От внезапной вспышки фонаря девушки в ужасе прижимаются к стене.
— О, красотки! Фридрих! Вот чудо! Сюда! — конвоир пытается облапить Ингу. — Стой, милая! Не уйдешь!
Инга вырывается, ловко проскальзывает под руку конвоира. За ней — подруга. Они убегают. Их преследуют с нарочитым топотом, улюлюканьем и свистом, а после долго хохочут.
— Как их сюда занесло?
— Кажется, неплохие…
— Надо было крепче держать, Отто!
Лишь какие-то считанные секунды лицо Инги оставалось освещенным, но в памяти Андрея запечатлелась каждая черточка. Пожалуй, это произошло помимо его воли, автоматически. Никогда он не видел так близко Инги, и она оказалась куда лучше, чем он полагал, лучше той фотографии, которую порвал Федор. Как мгновенно страх в ее необыкновенных глазах сменился ненавистью, стремлением постоять за себя. Инга! И духи… Какой волнующий аромат. Ведь он артист, тонкая натура, умеет понимать и ценить прекрасное. И нельзя его равнять с другими. Он не может, как другие, месяцы и годы жить по-скотски. Не может! Нет!
На самой вершине горы, над деревьями в багряной листве, над развалинами домов, над морем стоит человек. Он поднялся для встречи с простором. Со дна лагерной ямы силуэт человека на фоне неба казался маленьким, но гордым. Андрей любовался им и тоскливо завидовал ему. Почему люди без крыльев? Вот подняться бы над проволокой, над горами…
— Что? Невесело?
Уголком правого глаза Андрей видит остановившегося сбоку унтера. Его присутствие неприятно.
— Сохнешь по зазнобе?
Андрей молча продолжает смотреть на вершину горы. Если бы можно было оказаться возле того человека.
— Пойдем!
Унтер за хорошим не приглашает, но Андрей почему-то не чувствует ни волнения, ни страха. Ему почти все равно. Лишь при мысли об Инге он ощущает легкое покалывание в сердце. Пронюхал, подлец! Ну и пусть. Унтер ничего не добьется. Андрей не видел Инги, не встречал.
— Пойдем! — унтер кивает головой, загадочно ухмыляется.
Андрею ничего не остается, как безропотно подчиниться.
Они минуют барак, подходят к воротам лагеря.
— Со мной! — бросает унтер, и часовой услужливо открывает калитку.
«Как просто все! — удивляется Андрей, выходя за проволоку. — Куда же? Неужели в гестапо?» В Андрее рождается страх. Он растет, растет. Андрею становится душно, жарко, а ноги не слушаются, «Да нет же, — старается успокоить себя Андрей. — Уже вечер, воскресный вечер… Хотя они, как филины, орудуют ночами»…
Идут рядом. Со стороны можно подумать, что они старые приятели. Унтер косится на Андрея. Ему приятно, что Андрей трусит. Это вселяет уверенность в осуществление задуманного.
Слева, глубоко внизу, остается стройка. В этой части города Андрей впервые. Здесь нет разрушений. Андрей с завистливым любопытством смотрит на встречных норвежцев, на уютные домики с большими светлыми окнами. Улица, спускаясь вниз, упирается в море. На тихой розоватой воде посапывает в ожидании пассажиров белый пароходик.
Унтер критически оглядывает Андрея.
— Вид у тебя неказистый, зарос весь… Зайдем в парикмахерскую.
— Зачем? — удивляется Андрей.
— Пойдем! Пойдем! — настаивает унтер.
И вот Андрей полулежит в вертящемся кресле. Оно почти в точности такое же, как в зубоврачебных кабинетах. Мастер-норвежец в белом халате любезно хлопочет над ним. Андрей с ног до головы закутан в белое. Он смотрит на себя в зеркало. «Какой я страшный… Даже самому противно. А когда-то девушки заглядывались на меня»…
Мастер, закончив стрижку, намыливает клиенту густую бороду. Намыливает не кистью, а руками. Это очень приятно, Андрей смежает от удовольствия глаза, а когда открывает их — встречается в зеркале со взглядом унтера, который сидит на диване.
— Компресс, массаж, одеколон! — приказывает унтер.
«Зачем эта канитель? Что ему надо? — думает Андрей в то время, когда мастер закрывает ему лицо парящей салфеткой. — Ух, черт, какое блаженство! Индивидуальная обработка? К политике кнута добавлен пряник?»
Парикмахер массирует Андрею лицо. Профессиональная любезность в глазах мастера сменяется настороженным недоумением. Он не может понять, почему все русские сидят за проволокой, а вот этого водят по городу, бреют, одеколонят. У мастера рождаются не добрые подозрения. Он с небрежностью брызжет в лицо Андрея одеколоном, срывает салфетку.
— Битте!..
Унтер расплачивается, и они уходят.
— Вот теперь другое дело… Если сменить обноски на доброе обмундирование — ни одна норвежка не откажется… — Штарке подмигивает и хохочет.
— Определенно. В лагерь даже пожалует, — иронизирует Андрей.
— Зачем в лагерь? У кого имеется голова, тот может гулять на свободе. Теперь совсем иные времена…
— Да, времена не прежние, — соглашается Андрей.
В маленьком павильоне у самой воды продают билеты на пароходик. Здесь же стоят красные весы-автомат.
— Становись! — унтер подталкивает Андрея на площадку весов, роется в карманах. На десятиоревую монету весы отвечают прямоугольным жетоном.
— Сорок один четыреста, — говорит унтер. — А было?
— Семьдесят шесть с граммами…
— Ого! Но при желании ты можешь восстановить свой вес за один месяц, даже быстрей. Станешь таким молодцом.
— Каким образом?
Унтер не отвечает. Он вертит в руке картонный жетон, подносит его к глазам.
— На каждом билетике у них имеется пожелание. На твоем вот о счастье… Как это перевести?.. «Не упускай возможности счастья». Хочешь познакомиться с центром города? Сходим в кино. У них без сеансов. В любое время заходят.
Андрей давно уже понял, куда клонит унтер. Старается, чтобы он продался. Почему именно ему предлагает? Считает слабее других? Кусок хлеба и относительная свобода в обмен на честь, родину? Ничего себе сделка. И как хватает совести предлагать… Считают русских за баранов.
— Ты с другими себя не равняй. Ты — артист, совсем иная натура… Я понимаю, как тебе трудно.
— Я слесарь! — возражает Андрей.
— Брось! — досадует унтер. — Я знаю больше, чем ты думаешь. В личной карточке можно все написать, бумага…
Пароходик, сделав рейс, снова причаливает. По трапу сбегают три девушки, сходит женщина с ребенком, мелкими чопорными шажками семенит высокий, сухой старик в черном котелке и с тростью-зонтом в руке.
— Господин унтер-офицер, идемте в лагерь, — предлагает Андрей.
Унтер поджимает тонкие губы.
— Не желаешь в кино? А водки хочешь? Русской водки? Мне это ничего не стоит. Слушай!.. Ты можешь повидаться с той девчонкой… из белого дома. Я помогу…
— Напрасно стараетесь, господин унтер-офицер. Я не подхожу вам. Сломано ребро, и вообще я весь изуродован. Неужели этого мало?
Унтер заметно веселеет. Ему кажется, что не все еще потеряно. Если хорошо постараться — то этот идиот спасует. За ним потянутся остальные…
— Чепуха!.. — смеется унтер. — Капитально подремонтируем. И ребро, между нами говоря, очень кстати. Тебе не придется думать о фронте. Будешь в караульной службе прохлаждаться. Немца заменишь.
— Да, это заманчиво… — Андрей после тяжелого вздоха добавляет: — Идемте в лагерь!
Унтер, щурясь, смотрит на противоположный берег неширокого залива.
— На площади, вон за тем зданием, памятник Григу. Недурная работа. Что ж, пойдем в лагерь.
Теперь Андрей идет впереди, а унтер чуть приотстает. Впрочем, Андрей не замечает этого. Он думает об Эдварде Григе и слышит мелодию. Как чудесно она сочетается с дикими скалами, фиордами, соснами, Ингой… Да, чтобы хорошо понять Грига, надо видеть Норвегию.
К лагерю они подходят, когда уже совсем темнеет. Вот то место, где Андрей встретил Ингу с подругой. До чего смела. Ни с чем не считается.
— Стой! — приказывает унтер. — Знакомое место, а? Вот давай и поговорим тут. Конечно, не так любезно. Хотя это зависит только от тебя.