— Мама! Мама! — в ужасе кричал мальчик. — Я хочу к маме… где моя мама?
Они пришли в какой-то подвал. Из взволнованных рассказов взрослых Габи понял, что немцы где-то подложили ящик с боеприпасами и он взорвался. Затем один из мужчин взял его за руку и что-то спросил; стоявшие вокруг люди сразу заговорили:
— На фронте… Обвалилась квартира дворника… мать рожала…
Он не понимал, но, охваченный тревогой, громко плакал.
— Сынок, есть у тебя в Пеште родственники? — спросил у него мужчина с повязкой ПВО. — Можешь ты куда-нибудь пойти?
Он не понял.
— Здесь тебе нельзя оставаться, сынок. Твоя мама… твоя мама придет за тобой позже… Куда бы тебя определить на ночь?
Габи продолжал плакать.
— Я знаю дядю Дюри Татара, он живет на улице Изабеллы.
— Найдешь дорогу?
— Найду.
До сих пор понятие Габи о мире ограничивалось одним кварталом. На углу школа. Двумя домами дальше — бакалейная лавка. Напротив — магазин канцелярских товаров. Сюда он ходил сам. Если же они отправлялись в более длительные путешествия — в гости или встречали отца возле конторы, — мать вела его за руку, то и дело приговаривая: «Не беги вперед, Габи. Держись за руку, сынок. Будь осторожен, а то попадешь под машину». Теперь его никто не вел, никто не охранял, кругом была темная ночь, и, как в страшных сказках, дома оживали, начинали шевелиться, небо, подобное пасти змия, извергало огонь. За руку Габи цеплялась дочь дворничихи, семилетняя девочка с русыми косичками. Она тоже напрасно спрашивала сквозь слезы, где ее мама; девочку уговорили пойти вместе с Габи к дяде Татару, а мама придет потом. Дети не узнавали улиц. На площади Аппони они увидели кучу трупов. Проспект Ракоци казался бесконечным. А они шли и шли, все время спотыкаясь, и то один, то другой начинали громко плакать. Кругом ни одного взрослого, кто бы взял их на руки, показал дорогу, проводил. По улице с ревом проносились военные машины, танки. Все же Габи каким-то чудом нашел в темноте нужный дом. Но, сколько они ни стучались, в квартире никто не отзывался. Выбежали соседи, окружили, стали расспрашивать пла, — чущих детей. Пресвятая богородица, да ведь это сын Миклоша Кета… Ну что ж, не найти ему Татара, Татар теперь живет на горе.
Дети так жалобно плакали, что жильцы не знали, что и предпринять. Старая дворничиха заторопилась на кухню разбудить спящего, прибывшего на побывку сына-солдата.
— Шани, отвези этих детей на своем мотоцикле.
Шани до того хотелось спать, что он валился с ног, в полночь ему надлежало вернуться в казарму. Как же ему ехать? Но, недовольно ворча, Шани все же согласился. Он свезет детей на угол улицы Реге, а там, бог с ними, не станет ждать, пока они дознаются, дома Татар или нет.
— Он должен быть дома, куда ему деваться, ты только отвези.
В иное время Габи отдал бы все сокровища мира за такую поездку на мотоцикле, но сейчас он со страхом жался в коляске позади крохотной Жофи и трепетал от ужаса, когда полицейские останавливали мотоцикл и проверяли у водителя документы. А останавливали их почти на каждом перекрестке, и на Кольце, и на мосту, и даже на Швабской горе. А сколько шло встречных машин! Временами приходилось стоять по нескольку минут, и тогда Шани начинал ругаться, проклинать доброе сердце матери и свою глупость, детей, войну, весь этот ужасный мир. По улице Сечени у конечной станции фуникулера брела какая-то женщина с узелком за спиной. Солдат попросил ее проводить детей и постучаться в виллу на улице Реге. И, прежде чем женщина успела возразить, солдат дал газ и мотоцикл исчез. Оставшись на вершине горы, под сильными порывами холодного ветра, малыши громко заплакали.
Женщина, усталая, оборванная работница, после минутного раздумья взяла Габи и Жофи за руки и сказала:
— Ну, детки, пойдем искать вашего дядю.
Рождественская елка у Татара
Окна ремеровской виллы были тщательно замаскированы, оконные стекла заклеены черной бумагой и закрыты с улицы ставнями — сквозь них не пробивался ни один луч света.
Татар украшал рождественскую елку. В комнате горела массивная хрустальная люстра, и на елке, высотой до самого потолка, сверкало множество крохотных цветных лампочек. Татару даже удалось достать две пачки бенгальских свечей, почти пять килограммов конфет и печенья, крошечные колокольчики и ангелочков из марципана. Сейчас он стоял на верху лестницы и развешивал бублики. Его жена, держа в одной руке коробку с печеньем, вставала на цыпочки и протягивала другую руку. Она старалась угодить мужу, но Татара бесила молчаливая покорность, робость жены, ее печальный взгляд. «Сойду с ума… когда-нибудь я ее удушу», — думал он. Каждый раз, отлучаясь из дому, он страстно тосковал по жене. Этой весной, когда военный комендант стал придираться к его личным документам, Татар заявил о разводе, отослал жену к сестре и даже пальцем не пошевельнул, когда услышал, что ее интернировали. Он даже не спросил, за что. Однако вскоре после этого затосковал, ночи напролет видел ее во сне, нанял адвоката, добился освобождения и, заручившись фальшивыми документами, скрывал жену здесь, в вилле. И в то же время он проклинал себя и эту ведьму еврейку, которая приворожила его к себе, родила ему душевнобольного сына, хотя и удивительно красивого мальчика. И больше всего он ненавидел ее покорность, услужливость, страх. Порой ему казалось, что он готов выгнать ее ночью босиком на улицу, высечь, проклинать ее черные курчавые волосы, ее род. эх…