– Сука, – рассеянно обронила маманя Огг. На мгновение бабанины глаза вновь превратились в два сапфира.
– Что?
– Э… сука на сене, – пробормотала маманя. – В смысле «собака». А не «пес».
– Да? И верно. Спасибо, что поправила. Ну вот я и подумала: пора мне немного уступить. Пора вдохнуть уверенность в молодое поколение. Надо признать, я… была не очень-то любезна с соседями…
– Э-э…
– Я попробовала стать любезной, – продолжала бабаня. – Досадно, но приходится признать: я хотела как лучше, а вышло…
– Любезничать ты никогда не умела, – вздохнула маманя. Бабаня улыбнулась. В ее взгляде, хоть и решительном, маманя не сумела высмотреть ничего, кроме искренней озабоченности.
– Может, со временем научусь, – предположила бабаня. Она ласково похлопала маманю по руке. Маманя уставилась на свою руку так, словно ту постигло нечто ужасное, и выдавила:
– Просто все привыкли, что ты… с характером.
– Я, пожалуй, сварю для праздника варенье и напеку кексов, – сказала бабаня.
– Угу… Это дело.
– Нет ли в поселке больных, кого нужно навестить? Маманя уставилась на деревья. Все хуже и хуже! Она порылась в памяти, пытаясь припомнить кого-нибудь, кто занемог достаточно тяжело, чтобы нуждаться в дружеском визите, но еще был бы в силах пережить потрясение от явления бабани Громс-Хмурри в роли ангела-хранителя. По части практической психологии и наиболее примитивных сельских оздоровительных процедур бабане не было равных; честно говоря, последнее удавалось ей даже на расстоянии, ибо многие разбитые болью бедолаги поднимались с постели и отступали – нет, бежали – перед известием, что бабаня на подходе.
– Пока все здоровы, – дипломатично сказала маманя.
– И не требуется ободрить никого из стариков? Само собой, себя маманя с бабаней к старикам не причисляли: ни одна ведьма девяноста семи лет нипочем не признает себя старухой. Старость – удел других.
– Пока все и так бодры, – ответила маманя.
– Может, я могла бы рассказывать сказки детворе? Маманя кивнула. Однажды бабаня (на нее тогда ненадолго нашло) взялась рассказывать сказки. Что касается детей, результат был превосходный: они слушали разинув рот и явно наслаждались преданиями седой старины. Сложности возникли потом, когда ребятишки разошлись по домам и стали интересоваться, что значит «выпотрошенный».
– Я могла бы сидеть в кресле-качалке и рассказывать, – добавила бабаня. – Помнится мне, что так положено. И еще я могла бы сварить для них мои особые тянучки из яблочной патоки. Вот было бы славно, правда?
Маманя опять кивнула, объятая чем-то вроде почтительного ужаса. Она вдруг отчетливо поняла, что она – единственное препятствие на пути этого безудержного буйства любезности.
– Тянучки, – задумчиво промолвила она. – Это какие же будут? Те, что разлетались вдребезги, как стекляшки, или те, из-за которых нашему малышу Пьюси пришлось разжимать зубы ложкой?
– Я, кажется, поняла, где я в тот раз ошиблась.
– Знаешь, Эсме, ты с сахаром не в ладах. Помнишь те твои леденцы «от-рассвета-до-заката»?
– Но их и хватило до заката, Гита.
– Только потому, что наш малыш Пьюси не мог их выковырять изо рта, пока мы ему не выдернули пару зубов, Эсме. Лучше держись солений. Вот соленья тебе удаются на славу.
– Но я должна что-нибудь сделать, Гита. Не могу я все время ходить злобной каргой. О, знаю! Я стану помогать на Испытаниях. Хлопот-то будет невпроворот, верно?
Маманя про себя улыбнулась. Вот оно что.
– Ну конечно, – подтвердила она. – Почтеннейшая Мак-Рица с радостью растолкует тебе, что к чему. – И подумала:
«Так ей, дуре, и надо: ты определенно что-то задумала».
– Я с ней поговорю, – пообещала бабаня. – Ведь, наверное, я могла бы много с чем помочь, если б захотела.
– Захочешь как пить дать, – искренне заверила маманя. – Чует мое сердце, с твоей легкой руки все пройдет совершенно иначе.
Бабаня опять принялась рыться в мешке.
– Ты ведь тоже придешь, а, Гита?
– Я? – сказала маманя. – Да я ни за что на свете не пропущу такое зрелище!
Маманя нарочно поднялась ни свет ни заря. В случае какой-нибудь склоки ей хотелось быть в первых рядах зрительного зала.
Дорогу к месту Испытаний украшали гирлянды, развешенные на деревьях нестерпимо яркими цветными петлями.
В них было что-то странно знакомое. По идее, если обладатель ножниц берется вырезать треугольник, он не может потерпеть фиаско – но кому-то это удалось. К тому же флажки явно были сделаны из старательно раскроенного старого барахла. Маманя сразу поняла это. Не так уж часто попадаются флажки с воротничками.
На поле для Испытаний устанавливали ларьки и палатки. Под ногами путались дети. Комитет нерешительно стоял под деревом, изредка поглядывая на розовую фигурку на верху высоченной стремянки.
– Она явилась затемно, – пожаловалась Летиция подошедшей мамане. – Сказала, что всю ночь шила флажки.
– Ты про кексы расскажи, – угрюмо посоветовала кума Бивис.
– Эсме испекла кексы? – изумилась маманя. – Но она же не умеет стряпать!
Комитет посторонился. Многие дамы внесли свой вклад в продовольственное обеспечение Испытаний – это было и традицией, и своего рода конкурсом. Среди целого моря заботливо прикрытых тарелок, на большом блюде, высилась гора бесформенных лепешек неопределенного цвета. Словно стадо карликовых коров, объевшись изюма, долго маялось животом. Это были пра-кексы, доисторические кексы, увесистые и внушительные. Им не было места среди покрытых глазурью изысканных лакомств.
– Выпечка ей никогда не давалась, – пролепетала маманя. – Кто-нибудь их уже пробовал?
– Ха-ха-ха, – глухо рассмеялась кума Бивис.
– Что, черствые?
– Можно тролля забить до смерти.
– Но она ими так… э-э… гордилась, – вздохнула Летиция. – Да, и еще… варенье.
Банка была большая. Казалось, она наполнена застывшей лавой.
– Цвет… приятный, – оценила маманя. – А варенье кто-нибудь пробовал?
– Мы не можем вытащить ложку, – призналась кума.