— Конечно, — вставляет Зина и слегка щурит свои восточные, совсем как у Самойловой, глаза. Это обычно нравится.
Парень мгновение пристально смотрит на нее, но тут же поворачивается к Маше:
— У сынишки моего нет матери… Это он приходил с сестрой. У него, понимаете, сегодня день рождения. Ну и вот так случилось… С деньгами-то…
— Это ничего, — каким-то не своим голосом отвечает Маша, а парень добавляет, глянув почему-то на Зину:
— Сестра мне вас в точности описала. Сразу узнал. Видел, как вы вышли из магазина. — Он мнет в руке теперь уже ненужный трамвайный билет. — Так вот, еще раз благодарю. И от Мишки моего вам спасибо. Для него ведь это… Ну словом, доволен как, чертенок. До встречи!
— Эх ты, — зло цедит сквозь зубы Зина. — Молчишь, как мумия. Видала, как я с ним перемигнулась? То-то. Мне-то он лично не нужен. Физиономия неприметная, и бензином от него несет. А ты-то что моргала? Познакомилась хотя бы.
Маша молчит. Потому что не умеет говорить грубостей. А может быть, еще и потому, что не знает просто, что же сказать. Сердце отчего-то колотится сильно-сильно. Даже хочется руку прижать к груди.
— Постойте! — слышит она вдруг окрик и, оглянувшись, видит, что их снова догоняет тот самый огненноволосый парень в спецовке.
В руках он бережно держит маленький букетик подснежников. Их продают на углу. Улыбаясь, он протягивает цветы Маше.
— Простите, — это уже относится к Зине, — последний купил.
— Тоже мне, джентельмен. — Зина поджимает губы и щурит вслед парню глаза. — И во сне ему таких букетов не снилось, какие мне дарят каждый день.
Она явно не в духе.
А Маша снова улыбается. Ей букеты дарят не каждый день. Она ведь некрасивая.
О ЧЕМ ЖЕ ТЫ, ВАЛЬС?
Шофер резко затормозил. Надвинул на лоб промасленную кепчонку, кивнул в сторону видневшегося вдали бревенчатого строения:
— Самый надежный во всей тайге телефон. Звоните себе на здоровье!
Как он догадался, что ей нужно звонить? Скажи на милость, какой прозорливец. Таня порылась в чемоданчике и протянула водителю деньги.
— Не стоит благодарности, — сквозь зубы процедил шофер и с шумом захлопнул дверцу. — Поберегите на парфюмерию.
— При чем здесь парфюмерия?
— А при том, барышня, что не наша вы, а залетная. — Он бесцеремонно окинул ее с головы до ног, задержал взгляд на пестрой «абстрактной» косынке, из-под которой выбились по-мальчишечьи коротко стриженные волосы, и с нарочитой вежливостью уточнил: — Вроде туристки. Понятно?
Тяжело переваливаясь на ухабах, забрызганный грязью «газик» с рычанием помчался дальше сквозь глухо откликнувшуюся эхом тайгу. А Таня медленно направилась по хорошо протоптанной тропинке к новенькой, рубленной в лапу избе, над крыльцом которой виднелась вывеска: «Почта. Телефон. Телеграф».
Совсем как в Свердловске, на улице Ленина… Мимо главпочтамта, как всегда, бегут сейчас трамваи. Торопятся куда-то вечно занятые опаздывающими пассажирами такси. Институтские ребята идут после практики в поликлинике на дневной сеанс в кино. Покупают самые дешевые билеты и в ожидании начала заходят в Художественный салон. Рассматривают картины и конечно же громко спорят, не обращая внимания на солидных, молчаливых посетителей. Все это там. Далеко-далеко.
А здесь — вековая тишина, нарушаемая лишь густым, протяжным стоном, который день и ночь наплывает откуда-то из глубины тайги. Затерявшаяся на карте Семеновка — маленький, глухой поселок. Если будет зимой сильная вьюга, заметет, небось, все эти приземистые домишки по самые крыши. И дороги тогда к ним не сыщешь.
Эх, Таня, Таня, и как же это все неладно у тебя получилось. Ведь, бывало, в институте громче всех на воскресниках пела: «И в снег, и в ветер…» Сводило от холода пальцы, до боли трескались губы, а ты, задыхаясь от ветра, вновь и вновь повторяла эти слова. Девчата тебя сильной считали…
Таня с трудом открыла тяжелую дверь. В темноте нащупала ручку другой. Толкнула ее и оказалась в довольно тесной, с низким потолком комнатушке. В ней пахло свежими сосновыми стружками. Кое-где на грубо струганных стенах выступили янтарные бусинки смолы. У окна она сразу приметила небольшую, в серебристой рамке акварель — студеная таежная река, только что освободившаяся ото льда. Очень точно художнику удалось передать характерное для этих мест сочетание угрюмых каменистых берегов, древних могучих кедров и стальной с голубоватым отливом воды. Несмотря на хмурые, по-зимнему суровые краски, от этой небольшой картины веяло волнующей весенней свежестью. Казалось, вот-вот ударит в волну золотой солнечный луч и мгновенно раздробится на тысячи ярких, сверкающих брызг.