Таня откладывает книгу. Не до чтения. Каждая мысль наглухо завязалась тугим узлом. В одиночку теперь не распутать. Таким вот, как Оленька, куда легче, думает она, глядя на спокойное, чуть-чуть удивленное лицо сидящей за барьером девушки. Соединяет абонентов, читает в минуты затишья потрепанные книжонки о любви, а по вечерам, должно быть, пляшет в клубе кадриль или ходит за гармошкой и распевает на всю тайгу унылые, нескладные частушки. Ей, русоволосой, наверное, и невдомек, что можно и нужно жить как-то иначе, по-другому.
— Что же вы не читаете? — Оленька даже всплеснула руками. — Может, не нравится? Тогда найду про шпионов.
— Да нет же, — усмехнулась Таня. — Я просто устала. Дороги здесь трудные.
— Тогда подождите немножко. Смена моя как раз кончается. Заглянем к нам в клуб. — Она подмигнула, но сказала почему-то невесело, с грустинкой в голосе: — Ключи у меня. Доверили.
Клуб оказался большой избой, сложенной из крупных потрескавшихся бревен. Молча они поднялись на широкое крыльцо. Замок долго не открывался. Внутри он, видимо, весь заржавел. Наконец дверь со скрипом распахнулась. Следом за Оленькой Таня прошла в полутемный зал.
— Не нужно зажигать свет, — попросила она и тут же, не веря глазам, удивленно отступила назад: в углу, тускло поблескивая черным лаком, стояло низенькое фортепиано. — Откуда здесь инструмент?
— А вы умеете играть? — зазвеневшим вдруг голосом спросила в свою очередь Оленька и подошла к пианино. Смахнула пыль, осторожно подняла крышку. Хотела провести рукой по клавишам, но, должно быть, передумала. Пальцы замерли на полпути. Она отдернула руку, как будто это прикосновение могло причинить ей боль.
Таня в душе подосадовала, что в полумраке не видно лица девушки и поэтому трудно догадаться, чем смущена и так взволнована она.
— Сыграйте что-нибудь, — робко попросила Оленька.
Таня кивнула и села за фортепиано. Только что же сыграть? Впрочем, какая разница. Внезапно ожила в памяти грустная мелодия григовской «Песни Сольвейг», и она, невольно закрыв глаза, коснулась холодных клавиш. Волшебное очарование светлой, сказочно нежной музыки незримыми волнами расплескалось в притихшей темноте. Отступили, растаяли еще минуту назад сжимавшие голову мысли. И на душе сразу сделалось спокойно и мирно. Все потонуло в густом тумане — тревоги, печали, раздумья последних дней. Забылись на миг даже обидные слова, которыми сразил ее заведующий райздравом, суровый и седой в мохнатом свитере старик: «В этих местах, девушка, нужны не просто инженер, учитель, врач. Здесь нужен прежде всего верный, надежный человек. Вы вот бодритесь, а вижу, что дрогнули. Тайги испугались. А нужно, чтобы она вас боялась. Если вам непонятны мои слова, лучше уезжайте не мешкая. Я вам даже посодействую, хоть сейчас…»
Инструмент был расстроен, низко нависший потолок глушил и осаждал рвавшиеся ввысь аккорды. Но Таня продолжала играть. И вот уже закружились вокруг празднично-призывные звуки неувядаемой «Венгерской рапсодии».
— Может, неинтересно? — отрывисто спросила она Оленьку, молча застывшую у полузакрытого шторой окна.
— Нет, почему же, — встрепенулась девушка. — До сердца доходит. Это же Лист…
Таня изумленно вскинула на нее глаза и снова сожалела, что нельзя разглядеть ее лица. А Оленька прислонилась щекой к стеклу и, пока звучала музыка, не проронила больше ни слова. Но только лишь замер финальный аккорд, она круто обернулась и тихим, изменившимся голосом попросила:
— Вальс к «Маскараду» сыграете?
— Хачатуряна… А почему именно этот вальс?
— Его здесь раньше очень часто играли, — все так же тихо ответила Оленька.
— Играли или играл? — Таня начала наконец догадываться, в чем тут дело. Но ей не хотелось быть навязчивой, и она поспешила сгладить смысл слишком легко вырвавшихся слов. — Я ведь просто так. Поставила диагноз. По привычке.
— Постойте… так вы, выходит, наш новый врач?
— Да, как будто.
— Значит, вы вместо Николая Григорьевича… — Оленька не договорила. Голос ее дрогнул.
— Вероятно, так.
Таня положительно не знала, что и сказать. О ее предшественниках ей почему-то никто ничего не говорил. Похоже было на заговор молчания. Скупо, подчеркнуто официально упомянули, как и Оленька, лишь об одном из них, о каком-то Николае Григорьевиче, который теперь в Свердловске. «Так вышло, — сказали в райздраве. — Иначе было нельзя». О подробностях говорить не стали. Вероятно, боялись, что пример коллеги, переселившегося из этих мест в большой город, может дурно подействовать на нее. Поэтому Таня спросила напрямик: