Белое,
что мельтешит для нас,
невесомое,
что мы меняем.
Белое, Легкое —
скитается пусть.
Соотнесенность с внешним, никогда еще не данная, — попытка движения или продвижения, отношение без привязанностей и корней, — не только указана этой пустой трансцендентностью пустых глаз, но и напрямую утверждена Паулем Целаном в прозаических фрагментах как ее возможность: говорить с вещами. «Мы, когда говорим так с вещами, не переставая вопрошать их о том, откуда они приходят и куда идут, вопрос всегда открытый, с которым не покончить, указующий на Открытое, пустое, свободное — туда, где мы оказываемся далеко вовне. Такое место ищет и стихотворение».
Это внешнее, а оно — отнюдь не природа, по крайней мере не та, которую поминал еще Гёльдерлин, даже если и ассоциируется с пространством, с мирами, планетами и звездами, с неким космическим, подчас ослепительным, знаком, внешнее далекости, все еще любезного далёко, добирается до нас упрямо возвращающимися словами (выбранными, может статься, притяжением нашего прочтения), — Schnee, Ferne, Nacht, Asche, — возвращающимися словно для того, чтобы уверить нас в соотнесенности с реальностью или рассыпчатой, мягкой, легкой, может быть, даже радушной материей, но подобное впечатление тут же смещается в сторону бесплодности камня (слово это почти всегда под рукой), мела, известняка, гравия (Kalk, Kiesel, Kreide), а дальше и снега, чья стерильная белизна — белое все белей и белей (кристалл, кристалл), без усиления или наращивания: белое, лежащее в основе того, что основы не имеет:
Flügelnacht, weither gekommen und nun
für immer gespannt
über Kreide und Kalk.
Kiesel, abgrundhin rollend.
Schnee. Und mehr noch des Weissen.
Augen, weltblind, im
Sterbegeklüft: Ich komm,
Hartwuchs im Herzen.
Ich komm.
die Welt, ein Tausendkristall
Мир, тысячекристальность
Atemkristall
Кристалл дыхания
Das Schneebett unter uns beiden, das Schneebett
Kristall um Kristall,
zeittiefgegittert, wir fallen,
wir fallen und liegen und fallen.
Und fallen:
Wir waren. Wir sind.
Wir sind ein Fleisch mit der Nacht.
In den Gängen, den Gängen.
Du darfst mich getrost mit Schnee bewirten:
Ночь крылом пришла издалека и вот
простерлась навсегда
над мелом и известняком.
Щебень, катящийся в бездну.
Снег. Белого все больше.
Schneebett: снежная постель, нежность этого заголовка не сулит ничего утешительного:
Глаза, слепые к миру, в
череде трещин умирания: иду,
в сердце рост жесткий.
Иду я.
Притяжение, призыв упасть. Но я здесь не одиноко, оно переходит в мы, и это падение вдвоем единит — вплоть до настоящего — даже то, что падает:
Снежная постель под нами двоими, снежная постель.
Кристалл среди кристаллов,
переплетенные в глубинах времени, мы падаем,
мы падаем и покоимся и падаем.
И падаем:
Мы были. Мы есть.
Мы с ночью плоть одна.
В проходах, в проходах.
Ты можешь не боясь угостить меня снегом:
Это падение вдвоем отличает всегда направленное, намагниченное отношение, которое ничто не в силах разорвать и которое одиночество все еще несет в себе:
Ich kann Dich noch sehn: ein Echo,
ertastbar mit Fühl —
wörtern, am Abschieds —
grat.
Dein Gesicht scheut leise,
wenn es auf einmal
lampenhaft hell wird
in mir, an der Stelle,
wo man am schmerzlichsten Nie sagt.
(Auf dem senkrechten
Atemseil, damals,
höher als oben,
zwischen zwei Schmerzknoten, während
der blanke
Tatarenmond zu uns heraufklomm,
grub ich mich in dich und in dich.)
(Wäre ich wie du. Wärst du wie ich.
Standen wir nicht
unter einem Passat?
Wir sind Fremde.)
Ich bin du, wenn ich ich bin.
Я — это ты, когда я — это я.
Я могу тебя еще видеть: эхо,
достижимо которое ощупью
слов, на гребне
Прощания.
Твое лицо слегка пугается,
Когда вдруг
вспыхнет свет как от лампы
во мне, на том месте,
где больней всего говорят: Никогда.
Боль, и только боль, без протеста и злобы:
(На отвесной бечеве
дыхания, тогда,
выше высока,
между двумя узлами боли, покуда
взбиралась к нам белая татарская луна,
в тебя, в тебя я зарывался.)