II
За вздохом утренним мороза
Румянец уст приотворя,
Как странно улыбнулась роза
В день быстролетный сентября.
А. Фет
Далёко к северу, в глуши уездной, Помещица, покинувшая свет, В деревне век тянула бесполезный. У ней был сын одиннадцати лет. Мечтатель бледный, часто ночью звездной Он вспоминал страну, которой нет, И с первых детских лет единым хлебом Жить не умел. Его крестили Глебом. Задумчив, вял и странно молчалив, Он не являл особенных загадок. Порою мальчик был и шаловлив, И надоедлив, и на сласти падок. Любил он лес, купанье, чернослив, Субботний звон и тихий свет лампадок, И музыки божественная ложь Роняла в душу Глеба пыл и дрожь. И разом жизнь переменилась эта. Едва сентябрьский солнца поворот Привел с собой на осень бабье лето И потускнел топазный небосвод, Едва в одежды пурпурного цвета Оделся сад, цветник и огород, В деревню жить приехала кузина, Хорошенькая институтка Зина. Окончив курс, она не знала, где б Найти себе достойного супруга. И всё скучала. Но ребенок Глеб Ей не годился даже в роли «друга». К тому же был он странен и нелеп: Как посреди пылающего круга Сожженью обреченный скорпион, Он вдруг затосковал. Он был влюблен. Когда перед обедом, напевая, Кузина выходила на балкон, Ломала корку хлеба и, зевая, Смотрела вдаль, – краснел и мялся он. По вечерам, при лампе, вышивая, Болтала с теткой. А со всех сторон Шептали Глебу тени, что отныне И жизнь его и счастье только в Зине. Он похудел, стал поздно засыпать. Лица его менялось выраженье. Казалось, мальчик силился понять Души немой могучие движенья И не умел. Но раз, идя гулять С кузиной и следя листов круженье, Под жгучие напевы поздних ос, Он замер вдруг со взором, полным слез. В тот самый час под гомон птичьих споров И трубный клик пролетных журавлей, В обычный час хозяйственных дозоров Старик гулял в тени своих аллей. «В крови золотолиственных уборов» Дрожали липы пятнами огней. Старик в пальто и с записною книжкой Шел по аллее медленно, с одышкой. И повстречал он розу. На кусте Последняя, она дышала жадно, Покорная единственной мечте: Не отцветя, увянуть безотрадно. Но в вечной и мгновенной красоте, Лелея в чистом сердце вздох прохладный И умоляюще раскрыв уста, Она была прекрасна и чиста. Во взоре старческом слеза кипела, Уста шептали, и томилась грудь. О счастии нетленном сердце пело И звало жизнь к бессмертию прильнуть. Над миром дуновенье пролетело И озарило тот и этот путь. Исчезло всё, и было сердцу ясно, Что смерть блаженна и любовь прекрасна. А там, далёко, мальчик в буйстве грез, В мечтах любви без слов и без ответа, Почуял сладость тех же светлых слез, И в первый раз познал восторг поэта. Единый миг в единый вздох вознес Страсть отрока и вдохновенье Фета. И девушка, и роза в этот миг Являли красоты единый лик. Июль 1910. ШаваСАМОВАР стихи 1913 г.
У меня ли не жизнь? Чуть заря на стекле
Начинает лучами с морозом играть,
Самовар мой кипит на дубовом столе
И трещит моя печь, озаряя в угле
За цветной занавеской кровать!
Полонский
ИЗДАТЕЛЮ А. М. КОЖЕБАТКИНУ
ПРЕДИСЛОВИЕ
Самовар в нашей жизни, бессознательно для нас самих, огромное занимает место. Как явление чисто русское, он вне понимания иностранцев. Русскому человеку в гуле и шепоте самовара чудятся с детства знакомые голоса: вздохи весеннего ветра, родимые песни матери, веселый призывный свист деревенской вьюги. Этих голосов в городском европейском кафе не слышно.
Человек, обладающий самоваром, уже не одинок. Ему есть с кем разделить время, от кого услышать добрый совет, близ кого отогреться сердцем. Двое собеседников в сообществе самовара теплей сближаются, понимают нежней друг друга. Целомудренная женщина подле самовара сразу овевается поэзией подлинного уюта и женственной чистоты. Сельскому жителю самовар несет возвышенный эллинский хмель, которого одичалый горожанин уже почти не знает.