- Остров Рудольфа!.. Скоро мы хорошенько отдохнем...
Вскоре Линник возвращается из разведки. Лицо его сумрачно, одежда покрыта звенящей коркой льда.
- Пробраться на остров невозможно. Лед меньше вершка толщиной, а кое-где и совсем открытая вода.
- Мы подождем, пока пролив замерзнет, - решает Седов. - Нам долго не придется ждать.
Он снова разглаживает на коленях карту, берет дневник. Пальцы почти не ощущают карандаша. "Понедельник, 21 февраля"... Написанная строчка сливается перед глазами... Седов не замечает, как записная книжка и карандаш выскальзывают из рук. Тяжелая, давящая дремота заставляет его лечь. Положив голову на спальный мешок, он смотрит на жаркий огонек примуса. Сегодня расходуется последний керосин...
Вдруг командир резко привстает на колено. Знакомая, мечтательная улыбка теплится на лице. В голосе звучат прежние, стальные нотки:
- А все же, как это здорово, товарищи!.. Мы достигли острова Рудольфа... Через какие преграды прошли мы, начиная от самого Петербурга!.. Канцелярии!.. Министерство!.. Благотворительные подачки!.. Россия узнает, что мы, верные сыны ее народа, выполнили долг до конца...
Он задыхался. На губах опять проступила кровь. Будто раздвигая невидимую завесу, он выбросил вперед руки.
- На север... Курс неизменный... Курс - норд!..
Сильным, решительным движением командир попытался встать, но пошатнулся...
- Линник... Линник, поддержи!..
Матрос уже держал его за плечи. Пустотный приоткрыл палатку.
- Солнце, Георгий Яковлевич, над горой!..
Седов не слышал. Он был мертв.
...В белой безмолвной пустыне, на скале, за которой начинаются бездонные арктические глубины и медленно движутся то изломанные, то сплошные, хранящие тайну полюса льды, два человека с обнаженными головами долго стояли на шквалистом леденящем ветру...
Крест над могилой, над грудой камней, был сделан из лыж Седова. У изголовья матросы положили флаг, тот самый, что нес он на полюс...
Глядя в хмурую даль севера, они стояли здесь очень долго, и ветер швырял им в лица пригоршни колючего снега, и слезы их были похожи на капли застывшего свинца...
Потом они повернулись и молча побрели на юг.
Оглядываясь со льда пролива на дальний, четко обозначенный крест, Пустошный сказал Линнику:
- Он говорил, что вслед за нами сюда придут и другие русские люди, что здесь будут плавать наши корабли... Было бы правильно, Григорий, если бы на памятнике его железными буквами написали: "Курс - норд".
ВОЛЯ К ЖИЗНИ
Прощальный обед на шхуне "Св. Анна" не вызывал ни радости, ни веселья, - лишь обостренное чувство тоски.
Сидя за празднично убранным столом, штурман Валериан Альбанов думал о том, что затея с прощальным обедом ненужная и пустая. Кому пришло бы в голову радоваться в эти трагические минуты, когда одна половина команды должна была уйти в неизвестность по дрейфующим полярным льдам, а другая оставалась на корабле, тоже уносимом льдами в неизвестность?
Мысль о прощальном обеде принадлежала повару Калмыкову. Этот неунывающий человек, известный на судне еще и как певец и поэт, неустанно читавший свои, многим порядочно надоевшие стихи, убедил командира в необходимости торжественно обставить разлуку. Сумрачный и раздражительный, еще не совсем оправившийся от тяжелого заболевания цингой лейтенант Брусилов согласился. Но теперь, когда в кают-компании собралась вся команда и граммофон, хрипя, повторял давно уже заигранную песню "Крики чайки белоснежной", а на столе дымилась гора медвежьих котлет, командир шхуны не появлялся.
Неожиданно приуныл и Калмыков. Усталый от беготни, он внимательно осмотрел необычно обильный стол и точно лишь сейчас понял, что происходит. Обращаясь к Альбанову, он сказал:
- А ведь мы расстаемся... На самом краю земли расстаемся, Валериан Иванович...
Альбанов улыбнулся:
- Могу заверить вас, Калмыков, что на этой широте, между Землей Франца-Иосифа и Северным полюсом никто никогда еще не видывал такого обеда.
- Да ведь это потому, что никто никогда здесь не бывал, господин штурман!
Лицо Альбанова стало строгим:
- Мне неудобно напоминать вам, но вы сами должны это помнить: я давно уже не являюсь штурманом "Св. Анны". Я отстранен от должности и считаюсь простым пассажиром. Через час я буду продолжать это путешествие в менее комфортабельных условиях... На льдине.
Он усмехнулся и добавил уже мягче:
- Как это в песне поется, - "по воле волн"?.. А вам все же не следует забывать, Калмыков, о своем первенстве: так близко от полюса никто еще из ваших коллег не радовал друзей своим искусством...
- Ты чемпион тут, Калмыкуша, в царстве медведей и моржей! - воскликнул боцман Потапов. - Жаль, что они не разбираются в деликатесах...
Кочегар Шабатура заметил:
- Однако при случае, он и сам может быть неплохим для них деликатесом...
- Ну, это, братец, грубовато, - смущенно отозвался повар.
Все засмеялись, и в кают-компании стало веселее. В эту минуту в дверях появился Брусилов. Матросы, боцман, гарпунеры, машинисты тотчас поднялись из-за стола, молча приветствуя командира. Брусилов занял единственное мягкое кресло.
Из дальнего, полутемного угла кают-компании Альбанов некоторое время всматривался в знакомые черты командира. Как изменились эти черты за время скитаний шхуны в ледяных просторах океана!.. В 1912 году, когда штурман Альбанов познакомился с Георгием Львовичем Брусиловым и услышал от него обстоятельный, продуманный, увлекательный план организации промысла китов, моржей, тюленей, белуг и белых медведей в морях севера, - он сразу поверил в Брусилова, в его удачу. Георгий Львович умел увлекать собеседников смелыми проектами, удалью риска, трезвой обоснованностью своих расчетов. Даже его родной дядя, очень богатый московский землевладелец, у которого не так-то просто было выманить рубль - даже он заслушивался, когда Брусилов рассказывал о богатствах севера, и в конце концов отпустил деньги на покупку шхуны, на приобретение продовольствия и снаряжения.
Помнился Альбанову тот ясный августовский день 1912 года, когда "Св. Анна" покидала Петербург... Брусилов стоял на мостике в белоснежном кителе и такой же белоснежной фуражке - стройный, подтянутый, радостный и гордый. Альбанов невольно залюбовался им, - таким уверенным, бывалым выглядел его командир.