В ходе наступательной операции Красной Армии под Москвой немцы потерпели сокрушительное поражение. Их войска были отброшены на сто пятьдесят – двести километров от столицы. Полностью освобождены Тульская, Рязанская и Московская области, многие районы Калининской, Смоленской и Орловской.
Однажды в воскресенье палату навестили летчики. Майор и старший лейтенант с сержантом. Майор от имени командования вручил Поливанову орден «Красной звезды», капитан толкнул короткую речь, поздравив всех раненых с победой, а сержант, подмигнув Вовке, сунул тому под кровать вещмешок, в котором что-то звякнуло.
Потом летчики попрощались и ушли, а кто-то из лежачих спросил, мол, за что ж тебе такой орден, младшой? Расскажи, пожалуйста.
– Да я это, немецкий «мессершмитт» сбил, – покраснел Вася. – Так, случайно.
Палата грохнула смехом, а пожилой ополченец даже прослезился. – Дай я тебя расцелую, сынок, – подошел к Полетаеву и чмокнул того в щеку.
В оставленном сержантом «сидоре»[14] оказался изрядный шмат сала, головка сыра и несколько пачек галет, которыми Вася оделил всех в дополнение к ужину, а еще фляжка с водкой. Ту он придержал до ночи.
Когда же палата погрузилась в сон, тяжелый и беспокойный, вся тройка собралась вместе – «обмыть» орден.
– Ну, чтоб этот «м-мессер» был у тебя не п-последним, – поднес к губам фляжку Володя.
Поздравив друга, Дим тоже сделал изрядный глоток, а когда лейтенант хлебнул третьим и шумно выдохнул, с соседней койки раздался хриплый шепот: – Братки, дайте и мне немного.
Летчик с моряками удивленно переглянулись (говорившим был считавшийся безнадежным танкист в корсете), и Полетаев сунул ему в обросший рот горлышко, тот довольно зачмокал.
– Порядок, – со знанием дела заявил Ганджа. – Пьет, значит, жить будет.
Запомнился Диму и еще один случай. В канун Первомая в госпиталь пришли школьники с учителями. Все без исключения худенькие и глазастые. Поздравить раненых и дать небольшой концерт.
Сначала под баян они сплясали полечку, затем почитали стихи Пушкина и Фета, а в завершение шустрый первоклашка-конферансье звонко объявил: «Марш “Москва-Майская”! Исполняет хор учеников 42-й школы!»
Ребятишки выстроились в ряд, вперед вышла девочка с хвостиками-косичками. Качнув головой, баянист развернул меха, и зазвучала песня:
Взлетел к потолку спортзала, в котором сидели раненые, серебряный голосок, и его оттенил бодрый хор голосов:
У многих бойцов с командирами увлажнились глаза, а у Дима прошел мороз по коже…
После праздника приехала мама. К тому времени Мария Михайловна была начальником санчасти Тбилисского пехотного училища и сумела организовать перевод раненного сына поближе к себе, в госпиталь, расположенный в столице Грузии.
По дороге все еще сильно хромающий Дим заехал на несколько дней в Москву. Родной город, в котором он не был два года, поразил малолюдьем и прифронтовым обличьем. Садовое кольцо у метро «Парк культуры» перегораживали противотанковые ежи и выполненные из мешков с песком баррикады, от Белорусского вокзала по Ленинградскому шоссе в сторону фронта шли колонны танков, над улицей Горького и Кремлем висели аэростаты противовоздушной обороны. Ближе к ночи в столице объявлялись воздушные тревоги, в небе метались лучи прожекторов, и от зенитной канонады дрожали стены зданий.
В опустевшей квартире в Лучниковом переулке племянника встретил родной брат мамы – дядя Миша.
– Ну вот, ранили меня, – опираясь на костыль и словно оправдываясь, сказал Дим. – Теперь, наверное, и повоевать не успею.
– Успеешь, – тяжело вздохнул дядя. Участник Гражданской войны на стороне белых, в прошлом офицер-дроздовец, ставший в советское время ответственным работником одного из министерств, Михаил Михайлович Вавилов военную науку помнил хорошо и в происходящем на фронтах разбирался профессионально.
– Самые сильные бои будут на Волге. Вот увидишь, – сказал он племяннику, когда они пили чай с сухарями на кухне.
– Да разве немцы туда дойдут?! – округлил глаза Дим.
– Полагаю, да. Но потом их погонят обратно.
Старшина не мог в это поверить. В его память намертво врезались слова самого товарища Сталина, произнесенные с трибуны во время ноябрьского парада 41-го: «Еще несколько месяцев, полгода, максимум год и фашистская военная машина рухнет под тяжестью совершенных преступлений».