— Пойдём, только сначала дорасскажи, как выпутался из передряги той? Дюже интересно, да и раз уж завёл — веди до конца.
— Как, как... Вот так и очутился вдруг посреди их компании. И стоял, ни жив ни мёртв, стараясь ни пёрнуть, ни вздохнуть, а более всего ни засмеяться. Сам себя уж проклял, что в такую штуку влез, а как вылезти — не ведаю. Слепые-то вооружились махом. У каждого что-то, да сыскалось: дубинка, нож... А один гаврик даже пистолет из своих лохмотьев добыл. Я полагаю, на звук он бы не промахнулся: влепил бы пулю точно промеж глаз, и поминай как звали. В этой тишине, навроде могильной, только вороньим граем нарушаемой, девка молча поднялась, собрала, как могла, одёжку разодранную, да и побрела себе, сама ровно слепая, дороги не выбирая. Из этих молодчиков, что по-собачьи ушами стригли, во все стороны оборачиваясь, никто и не вздрогнул — их такая добыча уже не занимала. Так что я своей глупостью спас ведь девчонку. Слышал, что они между собою талдычили: мол, надо её на верёвку, да язык укоротить, чтобы ничего никому рассказать не могла. Поводырём сделать общим, ну и утехой, само собой разумеется, тож общей. Таскать за собой, пока не надоест или пока сменка новая не подвернётся случаем. Хорошо задумали, да тут я их незримо перепугал и картишки спутал. Только и буркнул ей кто-то вслед: проваливай, мол, по-быстрому, шлюха позорная. На что она им и ответствовала: «Ещё утром в честных девицах хаживала, пока вас, чёртово отродье, на беду не встретила».
— У нас тоже есть умники, что девкам перво-наперво языки отхватывают. Чтоб, значится, вопли насилуемых жертв им удовольствия не комкали. — Просто долго слушать ландскнехты не могли, потому постоянно вворачивали свои случаи и примеры. Прям моралитэ[92] какое-то наоборот.
— Знал одного молодчика, так он вместо ножа зубами для этого дела пользовался, — авторитетно заявил Ганс. — Раз — и пол-языка, а то и по самую репицу откусывает! Да и того мало: в такой раж, бывало, войдёт, что всю её искусает, буквально до крови изгрызёт, как собака.
— Язык-то хоть выплёвывал? — поинтересовался кто-то, но Ганс пропустил реплику мимо ушей.
— Я, кажется, догадался, Гансик, о каком молодчике речь идёт, — сообразил Михель.
— А по мне, дак оно и слаще, когда она орёт как резаная. Помню, захватили как-то монастырь. Женский, разумеется... Меня тогда нечистый с гессенцами попутал[93], — быстро-испуганно поправился говоривший.
Да кто сейчас обращает внимание на подобные мелочи? У каждого, почитай, под католическим кафтаном — протестантский камзол[94]. А что до сладеньких монашек, то их с упоением потребляли и те и другие: кальвинисты — чтобы похлеще унизить Вавилонскую блудницу, католики — чтоб рожали те новых солдат в защиту Святой нашей Матери[95]. Это они на словах, правда; а думали — если в этот момент кто-то думает, — надо полагать, одинаково.
Вспыхнул короткий, но ожесточённый спор на вечную тему: как с ним обращаться, с бабским племенем? Причём одного бедолагу, уже пятнадцатую компанию коротавшего время всё с одной, наплодившего с ней кучу детишек и не собиравшегося менять свою кралю на любую другую раскрасавицу, дружно подняли на смех, когда он неказисто определил формулу своего семейного счастья:
— Побольше кормить, поменьше лупить.
На это ему продекламировали пословицу, коей доставали беднягу уж добрый десяток годков:
— Если вместе спать, пить, есть, то женитьбой это можно счесть.
Ему, видите ли, какая-то цыганка-вертихвостка нагадала: как только обвенчаются-де, так сразу рассорятся вусмерть и разбегутся. Невдомёк сердяге было, что это его лучший дружок, сам имевший виды на ту же деваху — правда, не на всю жизнь, а так, на пару ночек, — подкупил гадалку, нашептав ей, что надобно пророчить. И товарищ-то тот верный давно и скоропостижно загнулся уж от горячки нервической[96], не успев открыться, и цыганские кости давно песком занесены, а Фриц да Роза живут себе безо всякого поповского благословения, как и тысячи солдат и их подруг, и горя не знают. Вот недавно, правда, старшенького сынка схоронили: сложил он доблестно голову за веру и императора.
Ганс, наблюдая подобный уклон в разговоре, первым и остановился, вспомнив, что они вообще-то Проля пришли послушать. Видимо, такие сложные материи, как любовь, семья, дети, его абсолютно не трогали, вот и стало ему невыразимо скучно:
— В общем, лопухнулись твои слепцы, что и говорить. Надобно было сразу вязать её по рукам и ногам или охрану приставить, чтоб не убегла. А по мне — сразу ножом в бок или по горлу. Тогда бы уж точно никудышеньки не сбегла. Крепко, крепко слепцы опростоволосились: ведь и ты вон тут перед нами — живой и здоровый.
93
«Нечистый с гессенцами попутал» — то есть в протестантской армии лавдграфа Гессенского.
94
«Под католическим кафтаном — протестантский камзол» — постоянный переход как солдат, так и генералов из одного лагеря в другой являлся характерной чертой Тридцатилетней войны.
95
«Вавилонская блудница», «Святая наша Матерь» — в обоих случаях имеется в виду католическая церковь.