Так вот, запомнился сей любопытный субъект Михелю не только оригинальными шуточками, но и рассказами о том, как лихо из здоровых людей можно больных «сделать»: бельмы навести, язвы вызвать, конечности высушить. Несмотря на устрашающее описание ряда процедур с привлечением иной раз едва не пыточной снасти — жома, молота, дыбы, калёного железа, негашёной извести, ущерб здоровью был, как правило, плёвый. Работали ведь на почтеннейшую публику, отсюда задача: не искалечить, но вызвать жалость непритворную. Сами несчастные ради призрачной будущей сытости готовы были на жертвы. Кроме того, самые изуверские операции проводили не на себе, а на более слабых, зависимых. А порядок у них ещё тот — почище армейского. Ведь большинство нищих было организовано в ордена с чёткой иерархией, жёсткой дисциплиной, жмущих слезу и денежку с определённой территории. Горе чужаку-одиночке, пытающемуся выдоить мзду на чужой землице.
Попасть в нищенскую корпорацию затруднительно, покинуть — почти невозможно. Вот нобили[118] нищеты, помимо прочего управления, и решали, кого какому истязанию подвергнуть, чтобы прилив монеты оставался постоянно полновесным. Отказываться, избегать, удирать, тем паче сопротивляться в этой среде было как-то не принято. Дело даже не в том, что убьют: зарезать-то им раз плюнуть. Просто изгонят из братства и проследят тщательно, чтобы нигде тебе, горемыке, кусочка не протянули. А если и подаст кто — отнимут незамедлительно. Помыкаешься не евши денька четыре — сам приползёшь обратно и на всё будешь согласный. Вопрос: возьмут ли? Скорее всего, бросят подыхать — в назидание прочим. Некоторые нищенские ордена до того формализовались, что принялись даже собственные уставы сочинять.
Все эти бесконечные, ровно из рога изобилия, средства и методы, высыпаемые языкастым Пролем, Михель почему-то жадно, хотя порой и не без отвращения, слушал и запоминал. Может, просто период такой накатил: надоело самому лясы точить и захотелось других послушать. Опять из-за властности Гюнтера аккорд их повис на волоске и, казалось, вот-вот развалится, потому и дел общих не было — каждый сам по себе. А может, и предчувствовал, что пригодятся сведения, лишними не будут.
Как бы там ни было, но сейчас, лёжа в смрадном промозглом кубрике, усиленно изображая крепко спящего и слушая, помимо воли, молитвенный шёпот Питера да приглушённые чертыхательства прочих членов команды, Михель лихорадочно вспоминал, что же там советовал Проль насчёт ног. Всё какая-то дрянь ненужная перла в голову. У него ведь даже никаких приспособлений под рукой нет. Сноровки и опыта в данном деле опять же никакой. Других калечить — одно, себя — совсем иное.
«Бедная моя ноженька, что же тебе предстоит претерпеть от такого неумехи, как я? Прости ж меня заранее».
IV
Михель осторожно приподнялся на локте. Питер готов: такие рулады носом выводит, что перебить их не дано даже мощному простуженному храпу Йоста.
Вот теперь можно без помех обмозговать, какую методу фальшивого калечения — из множества озвученных в своё время Пролем — на себе испробовать.
Питер, конечно, олух в лекарском деле, однако ж, в отличие от дружков Проля, не слепой. Поэтому главное — не переусердствовать!
Остаток ночи Михель, сдерживая стоны, трудился над своей несчастной ноженькой. Работа прервалась только с появлением Якоба-молчуна, которого у штурвала сменил Виллем-ворчун. Да ещё старый Гильом, явно страдающий недержанием, раза три вставал помочиться, навлекая на себя беззвучные громы и молнии со стороны Михеля. Хотя в целом старикан был безвреден: просыпаясь, начинал особым образом кряхтеть, как бы благородно заранее предупреждая Михеля. Разок ещё Питер — сомнамбулой, не разевая глаз, — выхлебал две кружки воды... А так ночь как ночь: мертвецки умаявшиеся за день люди спали мёртвым сном.