И встал рядом Питер, и был лик его светел и страшен:
— Пред лицом Господа нашего, всемогущего, вознесём небу клятву страшную: посвятить себя всего мщению, истратить все силы и все жизни свои до последнего дыхания на это дело! Ни земля, ни море, ни небо, ни пасть адова не явятся преградой, чтобы донести неугасимый факел до места...
— И забить его ландскнехту в задницу!
— И вонзить в змеиное сердце!
— Дай-ка я, Питер, тебя облобызаю, — голос вечно сурово-недовольного Виллема дрожал от слез. — А то ведь всё от тебя только и слышно, что «любите враги ваша», «добро творите ненавидящим вас» да «не нам судить виноватых, а Творцу небесному и Его избранникам».
— Когда придёт на Вас ужас как буря и беда, как вихрь, принесётся на Вас; когда постигнет Вас скорбь и теснота...[131] — В другой момент все бы сразу зашумели и потом долго обсуждали бы удивительный случай, что Питер вдруг споткнулся на молитве, вроде как даже запамятовал, но — не сейчас. — ...Поднимемся на битву против адских чудовищ и порождений сатаны на служение Богу, на свершение подвигов к вящей славе Божьей.
III
— А я говорю — пей! — Михель подкрепил свои слова личным лихим опрокидыванием одной из многочисленных разнокалиберных посудин, загромождавших стол, хотя даже не понял, что в ней было. — Пей и жри от пуза, пока позволено. Теперь я здесь — бог и хозяин, и как накажу, так впредь и будет. Я капитан, ты юнга. Скажи спасибо, что не гальюн, а штурманский.
«В армию бы щенка да под шпицрутены — вмиг обучился бы почтению к старшим по чину и беспрекословному выполнению любого приказа».
Михель двинул по столу одну из ёмкостей, но та, как назло, зацепилась за неряшливую груду провианта, сваленного посреди стола — кажется, «подножку» поставила далеко торчавшая из окорока кость, — и опрокинулась. Изрядная доля жидкости устремилась вниз, Михелю на колени, и какое-то время он тупо смотрел, как тоненькие рубиновые струйки заканчивают свой бег, орошая его штанины. Ровно кровь. Вот приклеют они его сейчас к скамье, и будет он так сидеть до скончания века... Что за чертовщина-то, в конце концов?! Когда ж она наконец от тебя отстанет? Михель даже палец, спасаясь от наваждения, подставил под одну из струек, а затем и лизнул.
— Это ж сладкая мальвазия, а совсем не... — он едва не произнёс слово, кое пока что, до поры до времени, было на «Ное» под строжайшим запретом. Кинул несколько испуганный взгляд на своего юнгу, но лицо того плыло, размываясь перед глазами в блёклое пятно.
«Быстренько же я наклюкался до положения риз. — Мысль испугала, но только на мгновение. — А что, собственно, такого случилось? Почему капитан не может себе позволить стаканчик-другой на своём собственном корыте? Кто ему может воспретить? Запретители-то сейчас болтаются где-то далеко позади, можно даже сказать, в прошлой жизни. Там, где его мать, отец и ЗМ с 4Г впридачу. Молят, небось, Господа даровать им лёгкую смерть. Как верно заметил бы по этому поводу симпатяга Гюнтер, дай бог памяти: "Requem aeternam dona eis, Domine"[132]».
Вслух же Михель лишь сказал, выразительно махнув рукой:
— А, делай что хочешь!..
— Я, пожалуй, поднимусь к штурвалу.
Михель пьяно вперился в него мутными глазами, словно чего-то ожидая или силясь что-то сказать, и Ян торопливо добавил:
— Господин шкипер.
Михель удовлетворённо кивнул, вернее, просто уронил голову на грудь, и лишь когда Ян спешно покинул место несуразного пиршества, сообразил, что не этой пустячной формальности ожидал от юнги, а подтверждения, что тот не кинется разворачивать «Ной», дабы помочь обречённым. Нет, шалишь! Сейчас ему, как и Михелю, прощения не будет, как ни выслуживайся. А посему: «Готовьтесь встретить Господа своего, ибо для вас Он придёт сегодня в образе мглы и бездны ледяной».
«Я достиг таких высот вдруг, что могу богохульствовать беспрепятственно, безбоязненно. Ибо два дела на земле свободны от сомнений — солдат и священников. Да ещё, с сегодняшнего дня, — пиратов. Эй, друзья мои, видите ли вы меня?! Кто там меня глупцом поносил? Впрочем, вряд ли... Глядеть-то вам не сверху, а снизу придётся — из котлов головы задирать. С небес вот только разве что Фердинанд Фрунсберг скривится недовольно. Ничего, старичок, ты ещё мною гордиться будешь безмерно».
Б-р-р, скверно-то как в мокрых штанах...
«Господи, да что ж так тоскливо-то?! Хоть волком вой. Как, ну вот как ещё выразить свою радость? Ну, пересыпал я все денежки, что обнаружил на борту, себе в кошелёк. Кстати, грошей-то оказалось совсем и не густо. Ну, натаскал всякой разности из брот-камеры и винного погребца... забыл вот даже, кстати, как он на морском-то называется. Баталёрка, что ль? Вот ведь, скоро придётся только на этом тарабарском языке и балакать... Баталёрка — она ж вроде бы как на военном корабле?.. Чёрт с ними, словечками, выучу ещё, дай срок...