VIII
Давненько, давненько так не травил, потому как давненько так не жрал и не пил. И почему в этой поганой жизни хорошее всегда очень скоро оборачивается плохим? Вкуснейшая еда и питьё обращаются чёрт-те в какую мерзость, и эта мерзость так и стремится рвануть наружу, испортив всякое настроение хозяину. В первые годы войны, когда жирных мужиков водилось, что карпов в мельничном пруду, некоторые ландскнехты, если вдруг жратвы случалось невпроворот, следующим образом чудили: налупятся до отвала и, как брюхо трещать начнёт, — шасть из-за стола. Два пальца в рот — сделал нехитрое дело — и вновь с провиантом воевать. И так раз по пять-шесть, пока самим не надоест либо пока припасы не иссякнут. Одного такого ненасытна на Михелевых глазах зарезали. Много позже, правда. Очередная, как на грех, голодовка в очередном укреплённом лагере. Перекопали всё — дьявол не сунется, зато и самих обложили: носа за вал не показать — враз отхватят. И вот когда этот гад кусок вываренного ремня не по чину и не в очередь из общего котла цапнул — тут ему всё и припомнили. Как он, значится, добро-то ранее переводил — караваями да окороками, и как бы это добро сейчас сгодилось...
Самое скверное в этой жизни, когда твоя же блевотина — да носом. Хуже этого разве что пикой в бок. Сморкайся потом не сморкайся — всё без толку. Да и во рту не лучше. Но рот хоть прополоскать хорошенько можно...
Да, вот так оно всегда и бывает. Стол заставлен дивной веселящей жидкостью разного цвета и крепости, а простой воды из бочки трюмной, с явным запашком уже, — нету. Потому как хоть и запасались последний раз водой из чистейшего гренландского льда, однако разливали-то её в те же старые затхлые бочки, которые, сколь ни парь да ни смоли, новее от того не станут.
Юнгу, что ль, послать? И чего это он на моей постели развалился? А, заворочался. Взгляд мой, видать, не нравится. Плащ даже потянул на себя. Да он же просто замёрз! Оконце-то я ведь настежь... Свежо, даже очень. Хорошо хоть, снега не было... Если уж даже его, пьяного в дымину Михеля, начало пробирать крепким утренним морозцем из окна, то что уж говорить о не пившем Яне? А вот и пусть ещё помёрзнет, собака, пока я за водой налажусь. Срочно, срочно надо трезветь. Мы ж ведь посреди не самого ласкового океана, и до берега ещё пилить и пилить...
Чёртов буйс! Здесь даже гальюн — один на всех. Вот обзаведусь роскошным трофейным фрегатом — а почему бы и нет? — и будет у меня персональный, кормовой, на балконе, нужник. Никого больше не буду пускать, а гальюн-юнга, то есть Ян, здесь присутствующий и сейчас дрыхнущий, своей будущей судьбины пока не ведающий, будет драить его по три раза на дню.
Ну, до этого всего ещё далеконько. А пока, что ли, в иллюминатор пристроиться? Ага, а ещё лучше — в угол! Ты давно уже не на суше, герр Михель, где под каждым кустом можно. Ты капитан! Вот и будь любезен соответствовать.
Что же всё-таки юнга на моём ложе делает? Греет для своего капитана? Ладно, потом разберёмся, а то сейчас точно тресну: не снизу, так сверху.
Освежиться бы тоже надо. Потом похмелимся. И всё! Баста! Глотку вяжем на морской узел и — генеральный курс в тёплые края. Как там выражался учёный шкипер — «мидлпэсидж». Кстати, потом ещё надо будет с Адрианом покалякать. Надежда малая, да никакая почти, но почему бы хорошему человеку не дать шанса? Мы же добренькие...
IX
Ну вот, глянь-ка, кабы было кому глянуть: он ведь ещё и вышагивает чинно, гоголем, подстраиваясь под раскат палубы. Словно на дружеской солдатской пирушке. В самом начале, скажем, когда вино не в то горло попало. Или, к примеру, когда озорник какой, коих пруд пруди, заместо воды для ополаскивания рта кувшинчик чистейшей aqua vita[133] подсунул. А ты ещё должен Господа благословить, что он для того же самого дела «царской водки»[134] у пушкарей не промыслил. И когда всё это дружно засобиралось вдруг назад, наружу. А ты не можешь просто так броситься из-за общего стола, пока ещё аккуратно накрытого, под прицелом десятков, а то и доброй сотни ещё не пьяных и потому всё исправно примечающих глаз. Нет вот чтобы через пару часиков, когда уже все изрядно заложили за воротник и по большому счёту всем уже всё едино — под стол ли, на стол, тихо-незаметно или трубным звуком на всю пирушку. Но тебя ведь припёрло именно сейчас, и ты топаешь медленно, давя мятеж собственного брюха. А угол намеченной сараюшки, достаточно густого кустарника, одинокого дерева или телеги невесть чьей — в общем, чего-то такого, что намечено барьером для опорожнения, — ох как далеконько! И всё чудится, что злыдни эти, богомерзкие и богохульные, отставили давно закуску-выпивку и обернулись и по рукам уже вовсю бьют: дотянет до места али расплескает по пути?