Душа у Васьки заледенела, папаха съехала с головы и свалилась на землю, каторжанин этого и не заметил. Пятясь, Темнов сделал ещё один шаг назад и взвыл, напоровшись на шип.
Он кинул взгляд вниз. Его голую лодыжку обвил серый шнур, дёргая шеей, гад пытался продавить зубами неподатливую кость. Васька заорал, махнул ногой со всей мочи, отшвырнул змею на другой берег ручья. Но сам равновесие не удержал, повалился на спину. Сапоги отлетели в сторону, кайло плашмя стукнулось в затылок.
Вторая гадюка ужалила в шею, третья в щёку. Васька вскочил, сорвал с тела гадов, сдавил их шеи пальцами так, что змеиные пасти цветами раскрылись, блеснули на солнце мокрые от яда полупрозрачные рыбьи клыки. Нога, лицо и шея горели, будто в них раскалённые крюки вогнали и рвали, тянули в разные стороны. Сердце камнепадом затарахтело, выбивая барабанную дробь в висках, глаза залил липкий пот. Животный страх и невыносимая боль прорвали плотину благоразумия, и Темнов орал и ревел, не думая более о дозоре, медведях и волках, и всё ещё давил, давил и давил, понапрасну расходуя силы, бездыханных ненавистных тварей.
Темнова начали бить спазмы. Он выпустил дохлых гадюк, сделал шаг к ручью, рухнул на четвереньки. Сначала блевал зеленоватой травяной кашицей, потом желчью. Опустевшее чрево сжалось в комок, но спазмы не прекращались, и Васька корчился, рвя горло сухим кашлем. Обессилел в конец. Руки дрожали так, что и на четвереньках стоять не мог. Хотел отереть глаза рукавом — ткнулся лицом в гальку. С трудом перевернулся на спину. Но злое сердце не дозволяло сдаваться. Васька покосился на голую берёзу, желая ещё раз заглянуть в глаза змеиному князю, мол: ну что, сатанинский выползень, клятый Ялпын Уй, доволен расправой?.. Но зрение замылилось, сухая берёза теряла очертания, тайга на другом берегу плыла, качалась, сливалась с небом, и разглядеть змея Васька не смог. То ли ушёл демон, то ли не было его вовсе — может древесную болону каторжанин за гада принял.
Вася, как раненый зверь, который ищёт спасение в тихом тёмном углу, пополз к пещере. Внутри пованивало псиной, тянуло васильковым трупным душком, повсюду белели кости, но думать об этом каторжанин уже не мог.
А на другом берегу ручья, укрывшись под осиновой деревиной, следил за человеком старый матёрый бирюк.
Лет шесть тому назад грот над ручьём облюбовала волчья стая, логово в ней устроило. Стая была беспощадна, на многие вёрсты окрест Камень в страхе держала. Случалось, что волки резали и людей, любую добычу тащили в пещеру кормящим волчицам. Потому собрались как-то вогулы-охотники и решили урезонить серых убийц. Много воинов пришло, собак с собой привели, луки и копья прихватили.
Стая дралась остервенело, но людей одолеть не могла. Осатаневшие волчицы стрелам кланялись, но логово не бросали. Охотники закидали пещеру факелами, зверя выкурили и добили. Не пощадили и волчат. Выжил всего лишь один самец. Хоть и раненный, а запутал след, ушёл от ярых лаек.
Вогулы, потеряв в той резне убитыми двух человек, пещеру прокляли, никогда к ней не возвращались, и путников предостерегали: не суйся, там вотчина кулей. А выживший волк изредка приходил, выл ночами на луну, горюя по сгинувшему своему племени. Он и кружил вокруг беглого каторжника, чуя, что путь человека идёт к волчьему склепу; высматривал, выжидал, пытаясь понять, чего пришлый задумал.
До самого заката бирюк не покидал свой пост, следил за входом в пещеру. Но человек не показывался, и когда на горизонте распустились розы заката, а рябь на ручье заблестела сазаньей золотой чешуёй, волк выбрался из-под поваленной осины, подошёл к ручью, лизнул воды, в один прыжок перемахнул на другой берег, и, покосившись на мёртвых змей, осторожно приблизился к гроту.
Васю лихорадило. То накатывал жар, и тогда он скидывал бешмет и рубаху, то сковывал холод, и страдалец зарывался в шмотьё. Кожа на лице его натянулась, пожелтела, стала пергаментной. Пальцы истончились, окаменели, сил у Темнова не хватало в кулак их сжать. Шею свело, укушенную ногу не чувствовал, правый глаз видел, левый почти ослеп. Загнанное сердце билось неровно, гоняя по венам отравленную кровь, и каждый удар молотом отдавался в ушах.
Забывался Васька горячечным бредом, и тогда пещеру наводняли черти. Тенями ползали по стенам менквы — вогульские лешие, по-совьи угукали, тянули к Ваське когтистые лапы. Сплетаясь в текучие клубки, шипели гадюки, кидали в Темнова раззявленные пасти. Камнелом Фёдор Михеев чесал проломленный затылок, смотрел на убийцу мрачно, с укором, хватал его за шею, тряс, что-то беззвучно кричал. Являлся и сам змеиный князь Ялпын Уй, обвивал каторжанина железными обручами своего мощного тела, давил так, что рёбра у Васьки хрустели, огненными глазами заглядывал страдальцу в душу, лил в неё, как воду, холодный адский свет. И всё рвал из головы приказчика Васька кайло, тянул со всех сил, а оно никак не поддавалось.
В безумных снах рычал Темнов по-звериному, выл, деревянными пальцами до крови себе грудь исцарапал.
К вечеру сознание страдальцу вернулось, но было оно тусклым, как последний отблеск заходящего солнца. Дышал он, как издыхающий пёс, мелко и часто, вывалив опухший язык. Понимал горюн, что господь вернул ему ясность ума, чтобы он, грешный, напоследок помолиться мог.
Вечернее солнце косо воткнулось в пещеру пшеничным снопом. В нём — золотая дрёма пыльных вихрей. По-детски смеялся беззаботный ручей, звонкое эхо его прыгало по каменным стенам. А за ручьём, на другом берегу, юные белоногие берёзки, словно пританцовывая, потряхивали нарядными зелёными сарафанами. На прогалине горел буйным розовым цветом иван-чай. По берегу раскатились лохматые головы вербовых кустов. За ними высились могучие сосны, напитывая лес густым смолистым духом. И всё пел-заливался, неугомонный дрозд.
Глядя, как в трубу, из глубины пещеры на разноцветье тайги, вспомнился Василию глубокий колодец шурфа, когда задирая башку, ловил глазами росчерк голубого неба, дождевой капле радовался. Думал, выйдет на волю, и бросится небесному простору навстречу, душу перед господом распахнёт. А случилось иначе. Бежал каторжанин без оглядки, лишь демонов да преследователей примечал; в том беге запамятовал, зачем на свободу рвался. Только теперь, помирая, припомнил.
Тайга полнилась богом и жизнью, пухла ими, как тесто на дрожжах, и Вася глядел во все газа, вслушивался, коря себя за то, что раньше не разумел, смотрел и не видел пригожесть и ладность каждой травинки. Житиё его было безбожным, заскорузла душа в лишениях и грехах. Веровал Васька в бога, а сам его сторонился. И теперь вот открылась ему простая правда о мире, которую не суждено уж никому передать.
А правда та крылась в щемящем, невыносимом благолепии, коей господь одарил всех, от человека, до ползучей твари. Через ту красоту и должен человек доброту и благодать обрести, — ту доброту, которую узрел когда-то давно Темнов в глазах юного иерея, отца Прокопия, да постигнуть не смог.
Глаза Васьки набухли слезами, и он, понимая, что времени у него осталось не много, торопливо, хрипя и глотая слова, принялся читать «Отче наш». Дочитав, почти успокоенный, вспомнил мысль, народившуюся в его голове, когда в последний раз окинул взором «сатанинский предбанник»: может тихо в аду, нет суеты, нет страстей, спят там грешники вечным сном, обретя в нём успокоение? Но теперь этой мысли не испугался, не противился, напротив, думал её легко, находя в ней надежду, потому как на рай душегубу рассчитывать не приходилось.
Неожиданно светлое пятно входа в пещеру загородила тень. Вася всматривался слепо, краем сознания пытаясь понять, заблудил кто, или мерещится ему.
«Неужто костлявая явилась, не дожидаясь, пока дух испущу?» — отстраненно думал Темнов. — «Иль вогульские кули приползли, торопясь поживиться православной душой?»