Капитан любил тишину. Тишину и одиночество. Никто не должен был ему мешать, отрывать его от мечтаний. Нужно было дождаться ночи, когда дети папаши Адама, набегавшись, насуетившись за день, забудутся сном. Он любил ночи. Особенно такие, которые полная луна снова превращала в день. Тогда эта неподвижная, молчаливая хеттская статуя оживала, приходила в волнение.
Его любимым местом было окно, из которого виднелось приютившееся в углу тюремного двора небольшое, крытое черепицей здание, где содержались заключенные женщины. Когда в небе светила луна, он, как только все засыпали, садился у окна, обхватив руками решетки, и принимался мечтать.
Есть же на свете аллах — должны когда-нибудь кончиться черные дни! Отцы, мужья, дети вернутся по домам в свои родные края. Долгие годы он не получал никаких известий от матери и потому считал ее умершей. Раз она умерла, значит, дома его никто не ждет. Выйдя на волю, он не вернется в деревню, а отправится туда, где его кормило неверное, коварное море. Найдет старого хозяина кофейни, — той самой портовой кофейни, где убили его отца и где он четырьмя пулями рассчитался за его кровь, — и снова начнет зарабатывать на хлеб, а может быть, даже и на ракы. Нет, теперь он будет зарабатывать не только на хлеб да на ракы. Он непременно обзаведется какой-нибудь Айше, Фатьмой, Султан, как бы ее ни звали, словом, красивой возлюбленной, которой будет покупать яркие, цветастые платья. Она родит ему толстого парня, будет варить обед, носить воду из источника, а ночью разделять с ним постель. Впрочем, она может быть и некрасивой, даже одноглазой, лишь бы родила ему крепкого, храброго сына, который, если уж так случится, не оставит неотмщенной кровь своего отца…
Когда, получив сто пятьдесят лир, Капитан Ахмед вошел в камеру, дети папаши Адама окружили его. В их глазах были голод, одиночество, отчаяние. Неужели он не поднесет им миски горячего супа, не угостит пачкой сигарет, не даст хотя бы по пять-десять курушей?
— Братский куш, общий на всех, — сказал Капитан. — Давайте сварим кастрюлю фасоли, наедимся как следует.
Такого никто не ожидал.
— Браво, Капитан! Ура!
— Будь счастлив! Да исполнит аллах твои желания!
— Видали человека? А!
— Настоящий джигит! Угощает всех. Угощает фасолью!
Казалось, настал праздник. Да что там праздник, такого и в праздник не бывало. Обитатели камеры голых обнимались, плакали от радости.
Капитан не забыл и о Скале, который стоял в сторонке, опустив голову.
— Будешь моим прислужником!
Скала подбежал к нему, с надеждой спросил:
— Уйдем из этой камеры?
— Нет. Останемся здесь.
— Хорошо, но послушай, Капитан…
— Тебе говорят, останемся здесь!
Скверный оказался тут как тут, словно уже стал правой рукой Капитана.
— Как сказал ага, так и будет! — накинулся он на Скалу.
— А тебе-то что? — огрызнулся Скала. — Ты кто?
— Не тот лев, кто съел, а тот, кто смел. Понял, дорогой?!
— Ты, что ли, принес моему аге добрую весть?
— Я говорю лоб, а ты говоришь клоп.
— Сам ты клоп. Не послушает тебя мой ага, не станет играть в кости, ясно?
Скверный хотел было дать ему хорошенького пинка, но Капитан удержал его.
— Обойди отделение, — приказал он Скале, — найди тюфяк получше. Покупаю!
— Все отделения обойди! — припечатал Скверный.
— Обойду, не обойду, тебе какое дело?!
— Послушай, парень…
— Чего тебе?
— Ты теперь служишь у Капитана, и потому я промолчу, но помни, я все тот же Скверный, что был.
— И будь себе на здоровье, — отбрехнулся Скала. Выбежал из камеры. Вихрем слетел по лестнице, заорал:
— Кто продает тюфя-ак, хороший тюфя-ак?
Все привыкли к тому, что Скала продает то, что ворует у других — только и ждет, когда отвернется хозяин кастрюли, роется в бидонах из-под мусора. Сейчас его крик удивил всех.
— Ты что это, Скала? Постель решил купить?
— Ясное дело, — серьезно отвечал тот. — Почему бы нет?
— Молодец!
— Молодец, молодец! — рассердился Скала. — Есть тюфяк или нет?
— Деньги на бочку!
— На бочку, на бочку, успокойтесь. Чего смеетесь? За деньги покупаю!
— Ишь, паршивец! А деньги-то у тебя есть?
— Не себе покупаю.