Они ждали. Ждали, когда наконец поспеет эта фасоль, что никак не желала поспевать. Ждали, беспрестанно сглатывая слюну. У всех было такое ощущение, словно что-то варится и булькает у них в голове.
К полуночи глаза затуманились, камера, тюремные стены отодвинулись куда-то далеко-далеко, и из этой дали вместе с запахом варящейся фасоли всплыл давно покинутый, полузабытый родительский кров.
Кто знает, сколько лет было мальчонке, когда за оконным стеклом, оклеенным бумагой, вот так же стояла беззвездная, безлунная ночь, а февральская буря сотрясала стены ветхого домика. Отец в очках, в белой ночной рубахе, на голове скуфейка, оторвавшись от книги, садился у края расстеленной на полу скатерти и кричал завозившейся на кухне жене:
— Ханы-ы-ы-м!
Из кухни доносился высокий голос матери:
— Слушаю!
— Ужин скоро?
— Сейчас.
Старшая сестра, ожидая, пока поспеет фасоль, крашенными хной руками разламывала на куски хлеб. Наконец появлялась кастрюля с фасолью. Ставилась посредине. И с именем аллаха все принимались за еду. Дом наполнялся стуком ложек да истовым чавканьем.
Хриплый голос Скверного вернул заключенных к действительности:
— Фасоль сварилась!
Отчий дом исчез, они снова были узниками семьдесят второй камеры, а за стенами выла февральская метель и стояла глухая, беззвездная ночь.
Кастрюлю сняли с мангала. Скверный своей огромной ручищей поднял крышку. Запах горячей еды потряс голодных арестантов. Не отрываясь, глядели они на кастрюлю. В красном от перца супе плавали куски мяса. Все уставились на мясо. Никто не хотел, чтобы приглянувшийся ему кусок достался другому — даже думать об этом было тошно! Но разве Скверный даст выбрать?! Накинется, бессовестный, на мясо, словно коршун.
Разломили хлеб, каждому роздали по куску, бросили на круг четыре ложки. У Капитана и Скверного были свои. Остальным придется есть по очереди. Разве это дело? Какой вкус в еде, если нельзя сжать в кулаке черенок своей собственной ложки?
Все опустились на колени, приготовились, словно солдаты, ожидающие команды. Иссякали последние силы, обтянутые кожей скулы стали еще острей, заключенные затаили дыхание. Скверный свое дело сделал. Команду должен дать сам Капитан. Чего он тянет? Почему не велит начинать, не подает примера?
Хеттская статуя, закатив глаза, дрожащими губами творила полузабытую молитву, вознося хвалу и благодарность господу за его милосердие.
Ох ты! Как ждать тяжело!
Губы Капитана двигались все медленнее и медленнее, пока наконец не застыли. Он открыл глаза, протянув руку, оторвал от ломтя крошку хлеба, бросил в рот, затем взял ложку и опустил ее в кастрюлю.
Знак был подан, и тотчас замелькали передаваемые из рук в руки ложки, громкое чавканье наполнило камеру.
Огромная кастрюля фасоли и несколько буханок хлеба были уничтожены за считанные минуты. Грязные руки с длинными ногтями выскребали последние крохи, кто-то пытался даже вылизать пустую кастрюлю.
Капитан был доволен и горд, как отец, накормивший своих детей. На грубо высеченном лице хеттской статуи сияла улыбка.
Скверный вырвал у кого-то ходившую по рукам медную посудину.
— Готовы кастрюлю сожрать, паразиты!
Капитан бросил в круг три пачки сигарет «Кёйлю». Скала прокричал:
— Поставить чайник!
Чайник водрузили на мангал, снова уселись вокруг кольцом.
— Дай аллах нашему аге долгой жизни! — возгласил Скала.
— Аминь, — прозвучали в ответ сытые голоса детей папаши Адама.
— Где найдешь такого агу, как наш? — воскликнул Измирец и в мгновение ока спрятал в карман пять сигарет из пачки.
Куриный с грехом пополам разжился двумя.
— Нет на свете аги щедрее нашего!
— Разве другие…
— …сварят фасоль для бедняков?
— Скорее руки на себя наложат…
— Сёлезли каждый день двести-триста монет гребет с игроков…
— А за ломаный куруш удавиться готов.
— И тебя удавит за компанию.
— Если б наш ага столько выигрывал, каждый день бы варил нам по кастрюле…
— Варил бы. И…
— И куревом угощал.
— Да что курево, хоть бы агу постыдились! Всем нам тогда постели пожаловал бы!..
— Тюфяк, одеяло, одежку…
Сладко дымились сигареты. Капитан сидел на постели, поджав под себя ноги. Рядом с ним — Скверный, не сводивший глаз с неподвижного, как у статуи, лица Капитана, с его дымящейся сигареты.