Я узнал, что ты тоже пишешь книгу, о скульптурах Одиссея. Узнал, что живешь ты в Риме, а в Венеции бываешь весной. Я был счастлив обнаружить, что с Джанни вы только добрые друзья. Как-то уж так вышло, что мы часто встречались. Болтали. Гуляли по набережным Лидо, вместе ужинали, и в конце концов неизбежное случилось. Опоздав на поезд, я вернулся в твою крохотную квартиру, к мерцающим светильникам арт-нуво, уютным старым пледам, к твоему теплу. Я уже знал, что это серьезно. Прошли годы и годы, тебя уже не было, и дворники убрали все цветы, которые я клал на тротуар, а я ни мгновения не забыл из той первой ночи. Как вышло, что забыл теперь?
С тех пор мы не разлучались. Каждый из нас уже любил, каждый пережил разочарование. Возможно, потому мы и были так близки? Возможно, потому были так искренни в любви? Точно не скажу. Знаю лишь, что тогда это стало для меня откровением. Ты была почти одного роста со мной, и, раздевая тебя постепенно, обнажая матово-белые плечи и грудь, и родинку на спине, и мягкие завитки внизу живота, я знал, что для тебя в этот раз тоже все по-другому. Я пропал в тебе, растворился в запахах наших тел, прикосновениях, бормотаниях. Мы уснули вместе, но я проснулся первым и, наслаждаясь, берег невинность твоего сна. Разве мог я знать, что ты будешь выглядеть так же, умирая. Спящая, одинокая, на больничной кровати. Спустя много лет точно так же будут лежать тени от длинных ресниц. Но ты не откроешь глаза. Я больше никогда не увижу их пронзительную синеву. И завтра никогда не наступит.
Тео закрыл тетрадь. Память надвигалась, как земля надвигается на парашютиста. Он чувствовал, что жизнь его будто повисла на тонкой нити, готовой в любой момент оборваться. Чувствовал, как натягивается нить, вибрируя от напряжения. Казалось, невидимые раны на его теле сочатся слезами. Что есть любовь, как не память? И почему он забыл о ней? Тео чувствовал, что внутри шевелится что-то еще, что-то важное, бьет крыльями в тщетных усилиях. Что еще он забыл? — со страхом думал он.
Бубнеж, который Тео слышал уже какое-то время, вдруг усилился, и он понял, что в одной из соседних комнат сделали погромче радио. Бесстрастный голос сообщал о трагедии в Маннаре. Сотни утонувших. Деревни вдоль северного побережья сожжены. Среди убитых много женщин и детей. Британскому журналисту, одному из тех отчаянных глупцов, кто проник в опасную зону, выкололи глаза. Похитители прислали в газету его снимок. Тео слушал в полном смятении.
— О! — Джерард вошел так стремительно, что Тео вздрогнул. — Отлично, отлично. Вы просто молодец. Скоро сможете и писать, наверное.
— Почему я здесь? Когда я смогу уйти?
То ли английская речь диктора, то ли воспоминания тому причиной, но он почувствовал, что к нему вернулась толика уверенности в себе, намек на былого Тео.
— Я уже говорил, Тео, — Джерард не сводил с него внимательного взгляда, — что нас заботит ваша безопасность. Вы еще не вспомнили, что с вами сотворили сингальцы? Нет? Что ж, боюсь, вам придется здесь задержаться. Считайте, что вы в отпуске, и у вас есть возможность что-нибудь написать, отдохнуть. Вспомнить, если на то пошло. Ни о чем не беспокойтесь, главное — ешьте как следует. — И энергичным кивком Джерард словно подытожил свое дружелюбие.
14
Куда бы Рохан ни посмотрел, он всюду видел море. Ему хотелось начать работать над картиной, но море отвлекало. Вглядываясь в него, он видел тропические воды родины. Упорство человеческого сознания не переставало его удивлять. Он видел белый песок пляжей, чистый и ровный, чувствовал ветер, оседлавший волны. Море казалось мирным, но в глубине таились акульи зубы течений. Знакомый с ними с детства, Рохан не сомневался в их коварстве: течение способно в единый миг проглотить человека. Он вспоминал лодки, землисто-серые, сгнившие, вросшие в песок. Шелуха прошлого — такими они виделись ему издалека. «В точности как моя жизнь», — думал Рохан, слепо уставившись в пространство. Так он думал, когда не врал самому себе и когда ускользал от тревожного взгляда Джулии. Но берег, который вставал перед его глазами, всегда был пуст. Никто больше не рыбачил в море. И рыбаки не вытаскивали на песок лодки. И смуглые мальчишки не играли на пляже, оживляя пейзаж. Море и небо теперь принадлежали только его снам. Каждый день он думал, что должен написать этот пейзаж. И тонул в апатии.
В Венеции они с Джулией находились уже несколько месяцев, и прогулки по бесчисленным мостикам этого города снова превратились в рутину: они переходили по ним, направляясь на рыбный рынок, в соседнее кафе, в прежний любимый ресторанчик. Ничего удивительного — разве не жили они здесь когда-то, очень давно? Вначале облегчение от того, что вырвались, что добрались до Венеции, перевесило все остальное. Тоска пришла не сразу. А вначале Джулия радовалась возвращению в мир законов и порядка. Она ставила кипятить воду для спагетти, готовила sugo di pomodoro,[16] с наслаждением вдыхала аромат пряностей — и наслаждалась покоем обыденной жизни. Но вскоре она заметила, что они изменились, оба.