Рядом с хозяином, в классической позе молодого послушного пса сидел Пифагор. Его высокие уши тоже улавливали поток непротивных звуков. Иногда неслышно, в шерстяных носках проходила по комнатам Агаша, раскладывала по полкам чистое белье, поглядывала на хозяина, вытирала платочком уголки глаз.
Борис Никитич в щелку между пальцами созерцал вдохновенный профиль жены. "Странно, - думал он, - ее княжеский профиль меня никогда эротически не тревожил. Но вот когда она поворачивалась ко мне лицом, с этими высокими крестьянскими скулами и пухлыми губами... Почему я думаю об этом в прошедшем времени, мы еще молоды в конце концов, наше либидо еще..."
Молочница Петровна с тяжелыми бидонами, корзиной и ведром шумно размахалась дверьми и увидела утреннюю идиллию. "Ишь ты, - с умилением подумала она, - жив буржуй".
- Господь с тобой, тише, Петровна! - бросилась к ней Агаша. Пошли, пошли на кухню!
На кухне, выгружая сметану и творог, Петровна поинтересовалась:
- Чего-сь тут у вас такое?
- Профессор музыкой лечится, - значительно пояснила Агаша.
- Простыл что ли?
- Ах, Петровна, Петровна, - покачала головой утонченная Агаша.
- А мой-то от всего стаканом лечится, - вздохнула Петровна. - Не поможет стакан, второй берет. Тогда порядок.
- Ну, иди-иди, Петровна.
Сунув деньги, Агаша сопроводила пышущую здоровьем и чистотой бабу за дверь, а сама остановилась у притолоки - внимать.
Мэри окончила концерт блестящим глиссандо и встала.
- Как ты себя чувствуешь, Бо?
Борис Никитич тоже поднялся из кресла.
- Спасибо, Мэри! Ты же знаешь, мне этот прелюд всегда помогает. Он подошел к жене и обнял ее за плечи, деликатнейшим образом стараясь повернуть ее к себе лицом. Мэри Вахтанговна уклонилась и показала в окно.
- Смотри, Пулково уже приехал!
От калитки к дому под пролетающими желтыми листьями не торопясь шел Леонид Валентинович Пулково в своем английском "шерлок-холмсовском" пальто.
- При всем своем разгильдяйстве Ленька всегда точен, - улыбнулся профессор.
- Ну отправляйтесь все гулять, - распорядилась Мэри Вахтанговна. Пифагор, ты тоже идешь с папочкой.
Пес радостно закружился вокруг, временами, будто заяц, пожимая задние ноги.
Агаша уже стояла в дверях с пальто и шляпой для профессора.
- Позвольте напомнить, Боренька и Мэричка, Никитушка и Вероника к ужину прибывают прямо с вокзала, - сказала она.
- Да-да, Бо, ты не забыл? Через два часа у нас полный сбор, строго, пытаясь сдержать какое-то экстатическое чувство цельности, произнесла Мэри Вахтанговна.
Пес не мог сдержать, очевидно, очень похожего чувства, подпрыгнул и лизнул хозяйку в подбородок.
- Да-да, Пифа, ты не забыл! - восхитилась она. - Я вижу, вижу! Напомни, в крайнем случае, своему папочке, если он вместо оздоровительной прогулки отправится со своим другом на ипподром.
Весь прошлый год Борис Никитич, невзирая на сильнейшие приступы уныния, работал как оглашенный. За операционным столом он уже, по сути дела, не знал себе равных - то, что называется мастерством, давно ушло, уступив место высочайшему классу, виртуозности. Он и в самом деле ощущал себя с ланцетом и кохером в руках чем-то вроде дирижера и скрипача-солиста одновременно. В минуты вдохновения - да-да, он испытывал иной раз истинное хирургическое вдохновение! - ему казалось, что вся сфера жизни, находящаяся в этот момент под его господством - ассистенты, сестры, инструменты, распростертый пациент, - в эти минуты вся жизнь улавливает не только его слова, хмыканье, покашливание, малейшие жесты, но и мысли, никак не выраженные, чтобы немедленно им подчиниться, и не ради подчинения, а ради общего согласного звучания, то есть гармонии.
Лекции его всегда собирали "битковую" аудиторию. Врачи из столичных клиник и из провинции ссорились со студентами из-за мест. Говорили, что даже университетские филологи приезжают, якобы для того, чтобы удостовериться на его примере в жизнеспособности и идейной цельности сохранившейся части российской интеллигенции.
Еще большие успехи были достигнуты в теории и создании школы. Статьи, направленные на развитие его оригинальной концепции хирургического вмешательства, вызывали немедленные живые дискуссии на заседаниях Общества и в печати, как отечественный, так и, да-с, зарубежной. Молодые врачи, идущие по его стопам, и среди них прежде всего талантливейший Савва Китайгородский, гордо называли себя "градовцами". Словом... да что там... как бы там ни было... ах, черт возьми...
Кто из этих "градовцев", кроме, может быть, Саввы, когда-либо догадывался, что их кумир время от времени со стоном и скрежетом зубовным валится на диван, набок, скатывается по кожаной наклонности на ковер, стоит там на коленях, дико исподлобья оглядывает углы, умоляюще вскидывает бородку к потолку, будто ищет икону, коих по наследственному позитивизму уж, почитай, столетие Градовы в доме не держат. Еще и еще раз спрашивает он себя: что же тогда произошло в Солдатенковской больнице? "Ничего не произошло, я просто был отстранен, со мной не посчитались, - говорит он себе сначала в дерзкой гордыне, - как угодно, мол, считайте, Ваша Честь Верховный Судия, но я себя ни лжецом, ни трусом не признаю".
Повыв, однако, немного и подергавшись, если Мэри вовремя не войдет и не ринется к роялю, он начинает понемногу сдавать позиции. Ну, спраздновал труса, да; ну, испугался Чека, но кто ж этих извергов не боится, ну... Ну вот и все, Милосердный! И только уж на третьей фазе, опять же если Мэри умудрится прохлопать развитие кризиса, Борис Никитич позволял себе кое-какое рукоприкладство к своему гардеробу - то рубашку рванет на груди, как кронштадтский матрос, то располосует жилет - и громко выкликает: "Соучастник! Соучастник!"
Да, в эти минуты он себя полагал прямым соучастником убийства главкома Фрунзе, и тут уж Мэри непременно появлялась с настойкой брома, со своей теплой грудью и со спасительным Шопеном.
И не потому, конечно, так казнился Борис Никитич, что убит был нарком, герой, могучий человек государства - ничем он был не лучше их всех, такой же изверг, расстреливал пленных, - а потому, что это был пациент, святое для врачебной совести тело.