– Деньги покамест есть, – сказала равнодушно. – От прежней работы сохранились.
– А где ты прежде работала?
Маша захохотала, отчего у Благовестова привычно зачесалось в левом ухе.
– Да где работала, там уж нет ничего. Один пепел.
– Понятно, – кивнул Благовестов, ничего не поняв. – Ну, а вот жалованье тебе какое-нибудь от меня должно причитаться, как ты полагаешь?
– Дак мне же Иннокентий плотит. Я не в обиде.
Мне много не надо.
– Сколько же он тебе плотит?
– У вас что, хозяин, денежки кончились? Могу дать взаймы. Но немного. Тысячи четыре.
Благовестов ненадолго задумался. Он думал об Иннокентии Львовиче. Этот матерый финансовый жучила и, возможно, его единственный оставшийся в живых друг, которого он искренне уважал и ставил мысленно почти с собой вровень, ничего не делал без дальнего прицела. Значит, и в том, что он внедрил к нему в дом розовое, пышнотелое чудовище, тоже был какой-то умысел. Но какой? И почему он был так уверен, что сия марьяжная дамочка, у которой мозги явно набекрень, придется ему по душе? Не подметил ли прозорливый соратник своим хищным оком, что у самого Елизара Суреновича умишко поехал вкось? А если это так и если Грум лелеет тайную мыслишку подтянуть его потихоньку поближе к желтому дому, то следовало вскорости принять тяжелое, но мудрое решение, касающееся дальнейшего пребывания самого Иннокентия Львовича на грешной земле. Именно в этом случае ему очень не хотелось торопиться, но законы крутого бизнеса, увы, непреложны; не опередил с ударом – спокойно заказывай саван в коммерческой фирме "Тихая пристань".
Тем более совсем недавно ему был знак: Ангел-Хранитель посветил лампадкой на крутом изгибе дачного шоссе.
– Платить тебе буду сам, – сказал Благовестов. – Двести долларов в месяц и на всем готовом. За особые услуги отдельное вознаграждение. Согласна?
– Еще бы не согласна, – Маша истово почесала свое могучее бедро, – Только нам зелень ни к чему. Желаете облагодетельствовать, дак купите сапоги. Мои-то старые совсем сносились.
– Хорошо, – согласился Благовестов, – Тогда ответь еще на один вопрос и можешь идти. Почему ты все время голая? Тебе жарко?
Как и ожидал Благовестов, проняло ее лошадиным гоготом, отчего груди запрыгали, как два баскетбольных мяча.
– Смешно вы спрашиваете, добрый хозяин. А вдруг вам приспичит? У больных старичков позывы короткие.
Промедлишь мгновение, а уж он усоп. Я к вам приставлена, чтобы в неприкосновенности содержать. А как же!
Мы денежки берем не за красивые глазки.
– Кто это – мы?
– Ну, которые для Божьей милости предназначены.
– Все, – сказал Елизар Суренович, – Свободна. Чего на обед приготовишь?
– Чего заказано. Супец с куриными потрошками, плов бараний. Желаете, польской водочки подам?
– Когда это я пил польскую?
– Вы, барин, честное слово, как дитя малое, неразумное. Жрете сутками краску поганую, французскую, а на ноги подымает только беленькая. Уж я-то знаю, чего говорю.
Помнилось Благовестову, из-под полей шляпенки полыхнул на него желтый огонь, в недоумении он даже ладошкой прикрыл лицо.
– Все, ступай! Долго с тобой говорить нету мочи.
Всякий раз, когда натыкался на нее в путешествиях по квартире, первобытная красавица намекала ему на необходимость облегчения по мужицкой части. Делала она это так. Испуганно вскрикнув, изгибалась вдруг в какой-нибудь сверхъестественной порочной позе и так замирала, будто под гипнозом.
– Ну чего ты, чего ты из себя корчишь, дурища неумытая? – сердился Благовестов.
– Как же, барин, боязно. Вдруг снасилуешь!
– Тьфу ты пропасть! Гляди, будешь зубы скалить, выгоню!
Вдоволь наржавшись, Маша сочувственно басила:
– Напрасно, барин, избегаете наслаждений. Остерегаться грех. Коли уж сюда доковыляли, со мной вполне управитесь. Надо токо примоститься поудобнее. Я уж подсоблю, не сомневайтесь. В щель войдете, как огурчик в банку. Иначе застой бывает. Скоко таких трагедий известно. Избегает мужик ласки, бережет силенки неизвестно для чего, а там – брык и навзничь. Это уж проверено на опыте многих жмуриков.
– Ты эти шутки, говорю тебе, брось. А то устрою такую ласку, башка в пузо провалится.
Грозил понарошку, всерьез на нее как-то не мог психануть. Да и здоровьем укреплялся день ото дня на ее харчах и заботах. И вот настал час, когда трое врачей, светила медицинской науки, приведенных Грумом на консилиум, в один голос ему объявили, что все самое страшное позади и пора выбираться на природу для воздушных процедур.
Именно в этот день, в тихий вечерний промежуток засиделись они допоздна с Иннокентием Львовичем за дружеской беседой. Грум пил чай с медом и кокосовым печеньем, Елизар Суренович сосал неизменную "Хванчкару", а голышка Маша прикорнула на коврике, готовая в любой момент очнуться и оказать самую невероятную услугу. Беседовали вполголоса, чтобы не потревожить невзначай чуткий девичий сон. Иннокентий Львович, измотанный дневными хлопотами до прозрачной синевы под глазами, излучал какую-то особенную, почти ангельскую приязнь. На каждую фразу владыки так готовно и радостно кивал, что постепенно голова у него сникла почти до колен.
– Прикидывал я так и эдак, – заметил задумчиво Благовестов, – но понять не могу. Убивать-то меня, старичка, никому не выгодно. Даже тебе, Грумчик. Верно?
Зачем тебе кровавые эксцессы, ты же не "новый русский"? Потом живи и оглядывайся. Какой резон? Кровь-то больше по молодости да по дури льют, – Все правильно, – подтвердил Иннокентий Львович. – Я все же больше склоняюсь к Алешиной кандидатуре. Хотя почерк определенно не его.
– Именно что не его. Чересчур профессиональная работа, кагэбэшная. Но оттуда клянутся, что ни сном ни духом. И я им верю. Им сейчас не до нас. Самим бы головы уберечь. Им Борис Николаевич перекличку сделал – вот их главный враг. Или он их додавит, или они его. Но кому же тогда приспичило? Всякие Серго да Гогенцоллерны – жила слабовата. Ты говоришь, Алешка?
А ему на кой хрен? Наши пути не пересекаются, у него свой бизнес. Ну и моральный фактор имеет значение.
Он меня четыре года назад вполне мог завалить, был у него фарт, да сплыл. А уж я со своей стороны сто раз его цыплячью шейку щупал, дунь – и нету. Но глядика, оба живы-здоровы. Зачем же ему ни с того ни с сего заново баламутить? Он человек рисковый, но не безалаберный, нет. Знает, поганец, как его люблю. Он мне как сын почти.
Иннокентий Львович, распрямившись, сглотнул чайную ложку липового меда, поморщился от избыточной сладости.
– Алешку придется убрать, – заметил горестно.
– Придется, – согласился Благовестов, – а жалко.
Такой светлый паренек. Бесстрашный, чистый – и голова на плечах. Жена у него хорошая. Наивная такая девочка, я ее невинности лишил.
– Хотя бы для профилактики, – добавил Грум.
На коврике шевельнулась Маша Копейщикова и гулко хохотнула во сне.
– Все-таки недобрый ты человек, Грумчик, – сокрушенно обронил Благовестов. – Почему бы тебе до кучи и ее не убрать? Все равно ведь сорная трава.
– Она под контролем. Алешку мы больше контролировать не можем. За флажки вымахнул.
Возразить было нечего. Елизар Суренович с удовольствием просмаковал глоток густого, багряного вина.
Почмокал губами совсем по-стариковски.
– Ты про такую – Француженку – ничего не слыхал, Грум?
Иннокентий Львович вскинул брови:
– А что?
– Да вот любопытствую, что за чудо произросло на гнилой российской почве. Стелется по трупам, как по болотным кочкам, и ни царапинки на ней.
– Дьявол тебя побери, Елизар, эк тебя бросает. Она же чокнутая. Мало нам своих честных, добросовестных исполнителей? Распорядись только, за остальным я уж сам прослежу. Не впервой, слава Богу.
Благовестов огорчился:
– Стареешь, Грумчик. По одной тропе зверье на водопой ходит. Там его и стерегут охотники. Да и Алешку низко ставишь. Все твои исполнители у него в семейном альбоме на фотокарточках. А многие, полагаю, у его другана Мишки Губина на подкормке.