Бедный Никита Романович всё это видел и понимал: грозы не миновать. Ныне царь на многих положил свой гнев. Но какую вину сыскал он в своём шурине? Или он, Никита Романович, не родной дядька царевича? Или государю не угодна его служба?
И только успел это подумать, как царь бросил не него подозрительный взгляд.
— Ты никак, Микита, не в себе?
Никита Романович вздрогнул. Он знал цену царской подозрительности, изведал её на себе, когда Иоанн был ещё отроком. Всю жизнь памятен ему был тот день, когда затравили псами князя Андрея Шуйского. Злая участь грозила и Никите, да спас Господь. Спасёт ли ныне? Никита Романович знал, что страх находил на царя в ту минуту, когда он начинал подозревать людей в злых умыслах против себя. Он давно приметил, сколь недоверчив к людям царь. С болью в сердце догадывался он, что причиной царской подозрительности была слабость души. Хуже лютого зверя становился Иоанн, когда по жилам его пробегал трепет страха. Увы, жестокосердие и трусость живут рядом. Или не грех подозревать его, первого вельможу, в недобрых чувствах к царю? Но пройдут годы, и в опалу попадут царевичи, родные дети, подозреваемые Бог весть в чём.
Никита Романович не вдруг ответил царю.
— Али не слыхал, Никита Романович, сам государь тебя изволит спрашивать? Ты пошто не в себе? — подал голос опричник Фёдор Рваный, неотступно оберегавший царя во время его выходов, готовый по первому знаку вязать «изменника».
Никита Романович, словно не слыша обращённого к нему голоса опричника, низко поклонился Иоанну.
— Ты правду молвил, великий государь, ныне я и впрямь не в себе. Ныне мы поминали сестру нашу, незабвенную царицу Анастасию. Во сне она ко мне приходила.
Что-то дрогнуло как будто в лице царя. Он молча слушал шурина, и в глазах его не было прежней угрюмости. Он несколько смешался. Может быть, перед ним возник образ любимой царицы, со смертью которой он многое утратил.
— Вечная ей память! — перекрестился Иоанн и стал подниматься на крыльцо, провожаемый хозяином.
В кабинет боярина можно было войти лишь через трапезную. Такое расположение палат отвечало духу того хлебосольного времени. Гостя поначалу угощали питием и яствами, а уж затем беседой. Не разогрев себя вином, не ублажив вкусной пищей, как станешь вести дела!
Хозяин и гость, оба высокого роста, низко склонились под притолокой и вступили в трапезную. Но царь отказался от угощения. Вошли в кабинет.
Возле единственного оконца кресло, куда и опустился Иоанн. Кабинет обит голландскими шпалерами. Тона коричневые. На маленьком столике возле кресла — серебряный подсвечник и раскрытое Евангелие в серебряном переплёте. Жарко, но ни хозяин, ни царственный гость не сняли кафтанов. Первым делом царь кинул взгляд на Евангелие. Видно было, что хозяин прервал чтение, не успев перевернуть страницу.
Иван Грозный ценил в своих подданных благочестие и сам был благочестив, не упускал случая сказать, что благоустраивает свою державу в благочестии, благословлял строительство новых церквей и монастырей, посылал им дары из своей казны. Но позже он немало притеснял святые обители многими поборами, так что они опускались до нищенского существования, а на самих священников и монахов устраивал гонения.
Однако сам Грозный так не думал, православную веру чтил свято и нерушимо, пресекал всякие поползновения на неё, усердно читал священные книги. Оттого-то он и устремил свой пристальный взгляд на Евангелие, лежавшее на столе боярина. Оно было открыто на Екклесиасте. Царь прочёл первое попавшееся ему на глаза: «Слова мудрых, высказанные спокойно, выслушиваются лучше, нежели крик властелина между глупыми. Мудрость лучше воинских орудий: но один погрешивший погубит много доброго» — и тотчас же нашёл то, что отвечало его заботе:
«Но один погрешивший погубит много доброго».
Он произнёс эти слова словно угрозу. Глаза его вспыхнули гневом. Он пристально глянул на Никиту Романовича.
— Ты пошто о собаке Алёшке Адашеве молчишь? Или не сказано в Писании, что один погрешивший погубит много доброго?!
Никита Романович смешался. Он не ожидал этого вопроса. Алексей Адашев был мовником и спальником царя, пользовался его доверием и любовью. Он был незнатного происхождения, но из ненависти к боярам царь окружал себя людьми низкого звания. Он дал Адашеву чин окольничего, а брата его Данилу назначил воеводой. Но братья Никиты Романовича, гордившиеся своим родством с царём, не захотели делить своё влияние на него с каким-то Адашевым и начали крамольничать против окольничего. Они оговаривали его, будто во время болезни царя он, вместе с мятежными боярами, не хотел присягать его сыну-младенцу и чаял видеть на троне двоюродного брата царя Владимира Старицкого. Никита Романович знал, что его братья поверили досужим домыслам, что вышла клевета на человека, но отмалчивался: не хотел брать грех на душу. В подозрительном уме царя Ивана стоило лишь посеять сомнения, чтобы навести опалу на ни в чём не повинного человека.