Вот, если не ошибаюсь, пятого октября, то есть накануне полоцкого сражения, мы расположились биваками верстах в пятнадцати от Полоцка, из которого должны были на другой день во что б ни стало выжить французов. Зная, что нам придется вставать чем свет, мы с Лидиным поторопились напиться чайку и залегли в своем шалаше, чтоб выспаться порядком до утра; но сон — дело невольное: прошло часа два, а нам не спалось. Лидин, который казался задумчивее обыкновенного, вынул из кармана свой флажеолет и заиграл на нем похоронный марш.
— Да полно, Лидии! — сказал я. — Что ты, отпевать, что ль, нас собрался? Чем бы тебе радоваться, что у нас завтра пир на весь мир…
— У нас! — повторил Лидин. — Нет, Владимир, разве у вас, а мне на этом пиру не пировать.
— Это почему?
— Потому, что мертвые не пируют.
— Да ведь ты, кажется, жив?
— Ненадолго.
— А почему ты это думаешь? — спросил я.
— Да как тебе сказать, — промолвил Лидин, помолчав несколько времени. — Я бы сам ничего не думал, да вот тут кто-то над моим ухом шепчет: «Порфирий, насмотрись вдоволь на эти чистые, ясные небеса, полюбуйся этими яркими звездами, да и простись с ними навсегда! Другой уже ночи для тебя не будет».
— Как тебе не стыдно, Порфирий! — сказал я. — Неужели ты веришь предчувствиям? Да это совершенная глупость, суеверие!..
— Нет, Владимир, — отвечал Лидин, — если б я был суеверен, так мне бы и в голову не пришло, что меня завтра убьют. Ты не веришь предчувствиям, а веришь ли ты предсказаниям?
— Да это одно и то же, Порфирий; разница только в том, что если мы верим предчувствиям, так сами себя обманываем, а если верим предсказаниям, так нас обманывают другие. Да что, разве тебе было что-нибудь предсказано?
Лидин не отвечал ни слова. Я повторил мой вопрос.
— Да! — проговорил наконец мой товарищ. — Мне предсказано, что я умру не прежде, как увижу то, чего до сих пор, кажется, никто еще не видал, так, вероятно, и я не увижу.
— Что ж это такое?
— А вот послушай. Ты помнишь, что у нас был растах в уездном городе Невеле. Тебя послали вперед заготовлять фураж, а мне вместе с артиллерийским капитаном Прилуцким отвели квартиру у одного богатого купца. После сытного обеда, которым угостил нас хозяин, мы хотели было отдохнуть, как вдруг в сенях нашей квартиры поднялся шум.
«Эй, вы! — закричал Прилуцкий. — Что у вас там?»
«Да вот, ваше благородие, — сказал денщик Прилуцкого, входя в нашу комнату, — какая-то полоумная лезет сюда без докладу».
«Да кто она такая?»
«А шут ее знает! Кажись, цыганка».
«Молоденькая?» — спросил Прилуцкий.
«И, нет, ваше благородие! Старая карга; да рожа-то какая — взглянуть страшно!»
«Что ж, она милостинку, что ль, просит?» — сказал я.
«Никак нет, ваше благородие; хочет вам поворожить».
«Вот что! — молвил Прилуцкий. — Ну, хорошо, пусти ее».
Денщик сказал правду: во всю жизнь мою я не видал ничего безобразнее этой старой цыганки, и, судя по ее диким, бессмысленным глазам, ее точно можно было назвать полоумной.
«Послушай, голубушка, — сказал Прилуцкий, — мы люди военные, так нам не худо знать, вернемся ли мы живы и здоровы домой. Вот тебе на ладонку, — примолвил он, подавая ей двугривенный, — поворожи! Да прежде всего скажи, здорова ли моя жена и дети?»
«Изволь, молодец, — проворчала цыганка. — Подай-ка мне свою ручку… Шутишь, барин, — продолжала она, — у тебя нет ни жены, ни детей, да и слава богу!»
«А что?» — спросил Прилуцкий.
«Да так!..»
«А что, голубушка, что ж меня, французы убьют, что ль?»
«Умирать-то всем надобно, — промолвила цыганка, — да только ты, молодец, умрешь не так, как другие».
«А как же он умрет?» — прервал я.
«Да нечего сказать, не по-людски: он умрет, сидя верхом на медном коне».