Часто, ходя по Москве, встречаешь странные экипажи, как-то: брыки, тарантасы XVII столетия, огромные полинялые кареты на высоких рессорах и возки вроде курятников; в этих-то ковчегах вваливаются в Москву иногородние помещики, обыкновенно появляющиеся в столицу по первому зимнему пути для залога и перезалога своих имений, для взноса процентов, для отдачи в ученье детей и людей, для приискания мамзелей и гувернеров, для закупки вина в деревню у Дюлу и Колосова, для окопирования себя и взрослых своих дочек и для вывоза их, как они выражаются, в большой свет. Вот причины, заставляющие их в таком множестве наводнять столицу и по которым Москву можно уподобить нескольким провинциальным городам из разных концов России, сколоченным вместе; вот причины, по которым при трескучем 30- градусном морозе Москвы часто поражают ваше внимание страшные енотовые и медвежьи шубы, горохового и светлосерого цветов, защищающие от холода наших столбовых. Тут вы встречаете на безрессорных запятках странной кареты удивительные гербовые ливреи и ветхие треугольные шляпы, надетые поперек дороги на плешивые затылки старых и грязных лакеев; в окнах кофеен видите круглые, свежие, румяные лица красавиц внутренних губерний, перед которыми природные московские щеголихи гордятся своею интересною бледностью, называя их здоровый цвет лица couleur mauvais genre; между тем как эти хорошенькие гостьи здоровы совсем не от того, что они mauvais genre, но от того, что в тихой семейной жизни, под попечительным крылом родителей пеликанов, занимающихся шестипольным хозяйством, солодовнями и винокурнями, до них не коснулось еще заразительное дыхание страстей, и детские мечты их еще не взбуровлены ни страшными грезами, ни чтением соблазнительных романов, ни слишком вольным волокитством московских европейцев, которые, говоря часто неопытной девушке пошлые глупости, выбранные из безнравственных повестей, иногда увлекают ее, сбивают с толку, приучают верить, что он и она самые несчастные страдальцы в этом мире, тогда как и тень несчастья еще не коснулась их; от того, что деревенская девушка не проводит бессонных ночей на балу и не злится без памяти, когда ей откажут в обновке или не повезут в театр, что часто делает московская европейка. Удивительное затруднение находят в Москве приезжие семейные помещики в приискании себе помесячно квартир с мебелью; хозяева обыкновенно прижимают их, и они часто платят страшные деньги в сравнении с постоянными жителями столицы; но как бы то ни было, прожив несколько дней в гостиницах Шора, Шевалдышева, Лейба, иные победнее и порасчетливее – на подворьях за Москвой- рекой, они наконец устанавливаются и, таким образом, окончив свою вояжировку, принимаются за жуировку. Делают визиты знакомым, отправляются в Ряды, на Кузнецкий мост, покупают, мотают иногда нехотя, чтоб не отставать от столичных; рыскают по конторам, толкутся в Опекунском совете, в Гражданской палате, смотрят зверей, оптические путешествия по комнатам, посещают театр, и наконец, побывав на хорах российского Благородного собрания и высмотрев там одеяние московских красавиц, они после тщательных совещаний в своей семье решаются наконец вывезти дочек.
Войдя в залу Благородного собрания, несмотря на все попечения нежных родителей и мадамов Кузнецкого моста, вы всегда узнаете провинциалок по необыкновенной пестроте наряда, по какой-то принужденности в манерах, по безобразно сшитому фраку или по странному, давно минувших дней мундиру почетного батюшки, который «толпится» около своей дочки, в то время когда она танцует контрдансы с московским студентом.
Московская девушка в Благородном собрании, в маскараде или на балу считает, что она у себя дома; ей знакомо все общество, она развязна и непринужденна, а о своем туалете заботится столько, сколько требует женское кокетство. Но прибывшее дитя Юга смотрит на вечер в Благородном собрании в Москве как на что-то чудное, высокое; об этом вечере она мечтала несколько лет, и вы не поверите, что, спускаясь по ступенькам в залу, она дрожит, колени ее подгибаются. Ей кажется, что все глаза устремлены на нее одну, что всякий угадывает ее мысли, подстерегает каждое движение. Если она мила собой, то еще получает некоторую бодрость, свойственную всем хорошеньким; но если просто незаметная блондинка, с неопределенным цветом глаз и лица, если она чувствует преимущества других нац собою, то очарование ее бывает скоро разрушено. Она видит ясно, как ловкий гвардеец спешит поймать улыбку московской красавицы, которая ему приветливо махнула веером, и как он пробираясь в тесноте, мимо приезжей из провинции, неосторожно мнет ее цветы и гирлянды, купленные иногда с такими упреками расчетливой маменькой.