Вы под конец слушаете и думаете: «Даже не замечает, что все мысли вокруг дочери! Все, все…»
Машину опять бросает то вправо, то влево, вы решаете этого не видеть и спрашиваете:
— А как прошла ваша встреча с девочкой, Олег?
Он обгоняет идущий впереди «Запорожец» и только тогда отвечает, быстро взглянув на вас:
— Я боялся, что инвалид. Но меня мало покалечить!.. Что теперь со мной творится!.. Поймете ли вы? Одно дело — знать, другое — увидеть ребенка…
— Есть много непонятных вещей на свете, — отвечаете вы, и голос ваш звучит жестко. — Но насчет «знать» и «видеть»… Мне врач из роддома рассказывала об одной молодой женщине, измученной, оскорбленной, истерзанной. Кем? Чем? Никто не знал. Она ненавидела всех вокруг и свой большой живот и кричала, чтоб дали ей умереть и что она все равно станет преступницей, убьет ребенка — пусть лучше отдадут кому-нибудь и не показывают ей, когда родит… И что же? Когда она стала матерью и ей показали, она долго плакала, потом начала кормить… А в результате вышла из роддома любящей, даже страшно, даже сумасшедше любящей мамой… Вот вам «видеть». Среди мужчин иногда случается нечто подобное…
— Вот и я увидел!..
Он в упоении. Ему кажется, что и вы тоже. Он благодарен вам. За что?! Ему не до ваших чувств. Но вы так напряженно смотрите на него, округлив глаза, что он замирает на полуфразе…
Остальную часть пути вы молчите. Возле зеленого особнячка Олег Николаевич, нахмурясь, окидывает вас тоскующими глазами и осторожно спрашивает:
— Что вы делаете вечером? Я смогу увидеться с вами?
— Не знаю…
— А если я позвоню?
— Звоните.
Внезапно вы ощущаете, как он тянется к вам. Словно гора надвигается, лавина. И сами тянетесь к нему. Но он помнит о чем-то и, не глядя, прощается с вами кивком головы.
3
Медведев еще не успевает отъехать — вы уже в корпусе. Вы куда-то торопитесь, хлопаете дверью. От резких, быстрых движений как будто легче. Убежать бы куда-нибудь, скрыться от своих чувств! Как пережить, как выдержать эти часы, эти дни?! Все оборачивается не так, как примечталось. И это вы сами, Ольга Николаевна, себе и ему устроили!
Вы так спешите, что проскакиваете мимо своего кабинета, пробуете открыть не тем ключом соседнюю комнату. Замок, конечно, не поддается, вы сердитесь на ключ, на свои руки, и, когда осознаете, что это лаборатория Татьяны Федоровны, вас поражает сходство такой промашки с сегодняшними «пируэтами» Медведева. Посади вас вместо него за руль, вы тоже, пожалуй, въезжали бы сейчас на тротуар, вас тоже бросало бы из стороны в сторону!
Вы оставляете мысль открыть настоящий свой кабинет: что вам сейчас там делать? Гораздо важнее заглянуть в стационар. Там каждый день что-нибудь да происходит.
Так и есть. В стационаре вас встречает заплаканное лицо пожилой санитарки — той самой женщины, сын которой — горнолыжник из Горького — лечится у вас уже несколько месяцев. Неделю назад он начал ходить на костылях, и потому вы, не сразу заметив состояние матери, заставляете себя бодро спросить:
— Ну что, Ангелина Тарасовна, как ваш боевой сын? Бродит? Скоро бегать будет!.. Что у вас с глазами?
— Голубушка, Ольга Николаевна, хожу сама не своя, все жду вашего прихода, а слезы так и текут… Сын-то мой не бродит…
— Как не бродит? Не хочет?
— Как не хочет! Хотел бы. Радовался ходил. А теперь лег, лежмя лежит, подняться не может. И жить, говорит, не хочу. Все равно мне, мамаша, не подняться.
— Ну-ка, ну-ка, идемте к нему. В чем дело? Когда случилось?