Поглощенный наблюдениями, Кондратюк на какое-то время даже забыл о Безручко. А тем временем и тот не был безучастен к событиям, происходившим снаружи. Поведение часового его мало интересовало, но какое-то подсознательное чувство подсказывало, что вражеские пулеметы забрались на восток слишком уж далеко. А поскольку линию фронта он прошлой ночью перешел туда и назад и хорошо помнил, где она пролегала, то и смекал, что немцы продвинулись довольно далеко вперед — теперь сарайчик стоит уже не в дивизионном тылу, а скорее в немецком. Ведь вовсе не обязательно, чтобы их передовые части прорвались именно тут, они могли пробиться с левой стороны или с правой и оставить этот клочок степи позади, даже не задев его!
Утвердившись в этом, Безручко резко сел.
— Надо намыливать пятки.
Кондратюк сел так же порывисто.
— То есть как?
— А вот так. Снимем часового — и в сосны.
— Ты что, сдурел?
— Ну и остолоп… — презрительно прошипел Безручко. — Немцы уже вон где, — он махнул рукой на восток. — Не слышишь?
— Когда бы так, они бы нас тут не оставили, — возразил Кондратюк.
Стрельбу уже и вправду слышно было далеко на востоке, похоже, немцы их действительно обошли с обеих сторон, но то, что и часовой, и сами они еще тут, было для него неопровержимым свидетельством обратного.
— «Не оставили бы»! — презрительно фыркнул Безручко. — Весело бы нам с тобой было, если бы вспомнили о нас!
Какое-то время оба молчали. Пальба как будто затихла. Теперь снаружи долетали только приглушенные шаги часового. Он ступал размеренно, зато останавливался чаще. Кондратюк улегся. Поневоле он снова начал прислушиваться к тем замедленным шагам, проникать в сокровенную суть коротких остановок часового, и поведение того начинало казаться еще более загадочным и тревожным. Снаряды уже не рвались, а часовой все-таки останавливался чаще и чаще: значит, кого-то высматривал или прислушивался к чему-то иному. Может, ждал начальника, который вот-вот должен явиться с новым часовым, сменить его и дать возможность отдохнуть хотя бы в последние минуты ночи? И неизвестно почему после очередного разговора с Безручко неспокойные шаги и кратковременные остановки человека за стеной порождали еще большее беспокойство.
Безручко тоже молчал. И вдруг заговорил. Теперь в его голосе не слышно было ни властного высокомерия, ни равнодушного презрения.
— Слушай, ведь помирать один черт. А не растеряемся, может, еще и поживем на свете. Ну, пусть по-твоему, немцы нас не обошли. Значит, утром, едва солнце взойдет, нас выведут в те самые сосны и… А если немец нас обошел и приблизился к хлеву, этот нас перестреляет, как цыплят. — Он снова махнул в сторону часового, словно рассекал ту мглу, что наполняла сарайчик. — Ведь он, часовой, и сам погибнет, а нас немцу живыми не отдаст. — Безручко говорил спокойно и рассуждал так, словно речь шла не о собственной жизни, а о чем-то второстепенном.
Но Кондратюк молчал. Притворялся, что задремал, или просто не хотел отвечать. Безручко глянул на него и презрительно проговорил:
— Ну и холера с тобой. Спи, коли жизнь не дорога. А мне плевать.
Лег, положил руки под голову и замолк.
Неподалеку снова застрочил пулемет, потом несколько раз просвистело над сараем и взорвалось где-то на востоке — тоже недалеко. Ни Кондратюк, ни Безручко не шевельнулись. Оба лежали, словно их не касалось то, что происходило вокруг, словно пребывали они уже по ту сторону жизни и смерти, смирились с этим и не намерены пробовать что-то изменить. Слыхали, как порывисто остановился часовой, когда раздались новые очереди из пулемета, но тревожное смятение, которое чувствовалось в его поведении, как будто совсем не подействовало на них. Потом стрельба снова утихла и все притаилось, словно там, за стеной, жизни не было. Только размеренные шаги часового шелестели по вытоптанной траве, росшей под стеною.
Медленный ритм шагов часового убаюкивал, волна тошнотного безразличия заполняла душу Кондратюка, и он задремал. Когда очнулся, в глаза ударил резкий наружный свет — дверь лежала на земле, из-под нее доносился еле слышный стон. Почувствовав недоброе, Кондратюк вскочил на ноги и оглянулся: рядом на соломе осталась вмятина от длинного тела Безручко, а самого его не было.