Вот как эти строки выглядят в вольном переводе А. Пушкина:
Здесь обращает на себя внимание бескомпромиссная суровость осуждения нечестного поступка, совершенного бежавшим в страхе с поля боя римским воином. И эта бескомпромиссность тем красноречивее, что речь идет о вольном переводе, в котором переводчик, конечно, вправе позволить себе смягчить силу осуждения, если считает суровость авторского саморазоблачения не соответствующей масштабу совершенного проступка.
А вот и перевод в истинном смысле слова, принадлежащий А. Фету, — не «вольный», как у Пушкина, и, стало быть, более близкий к оригиналу:
Как видим, и здесь то же безусловное осуждение: своими словами названо и бесславие, и страх, и низвергнутое в борьбе мужество.
Но вот за перевод тек же строк берется наш современник Борис Пастернак, и вместо осуждения того, что клеймил сам Гораций, мы получаем хладнокровную констатацию как бы совершенно ординарного факта:
Никаких убийственных эпитетов, ни тени осуждения! Если кто и виноват, то «войско», то есть рядовые воины, покорно зарывшие лица в прах, а отнюдь не командир в ранге военного трибуна — Гораций!
В чем же дело? Почему Пушкин, позволяя себе довольно далеко уходить от оригинала во второстепенном, не только не отошел в главном, но и подчеркнул его силой своей поэтической и гражданской страсти, а Пастернак поступил наоборот, всеми силами стараясь смягчить авторское саморазоблачение? А ведь он не мог не знать, что Гораций и в дальнейшем не проявил особого гражданского мужества. Ведь, начиная с первой основательной биографии Горация, созданной Массоном и вышедшей в Германии еще в начале XVIII века, до новейших его жизнеописаний, скажем, в курсе лекций по истории римской литературы В. Модестова — везде говорится о том, как бывший республиканец и командир легиона в армии Кассия Гораций Флакк бежал в изгнание, в то время как многие воины его легиона, не смирясь с поражением под Филиппами, ушли к Секст Помпею, чтобы продолжать борьбу. Не мог Пастернак не знать и того, что именно этот бежавший с поля боя республиканец стал ближайшим другом и советчиком Октавиана — одного из триумвиров и главных противников республиканцев.
Думается, что, хотя Пастернак и стоял в стороне от постоянно продолжающейся борьбы за концепции, принципы и основы, которыми якобы должны неизменно руководствоваться писатели, эти схоластические предвзятости все же сказались на его толковании переводимого текста. Зная его собственное творчество, в это, казалось бы, и поверить нелегко, но чем же иным можно объяснить явное стремление лишить образ великого писателя жизненной обусловленности в один из самых драматических моментов его жизни? Нет, как видно, ни один писатель на земле не живет в пустоте, и даже на убежденных отшельников не может не влиять окружающая их реальность литературной действительности!
Не лишено любопытства и то, как влияет своеобразная перфорированная лента концептуальной предвзятости на кибернетический аппарат самого его изобретателя. Убежденный в том, что образ Горация следует изображать именно так, как хочется ему, Я. Гордин не допускает и мысли, что в своем вольном переводе Пушкин мог трактовать поведение Горация в бою под Филиппами иначе.
Поэтому, руководимый такой априорной невозможностью и стремясь ей придать видимость неоспоримой убедительности, автор статьи извлекает и цитирует из пушкинской «Повести из римской жизни» слова Петрония Арбитра, в которых тот высказывает подходящую для этого гипотезу.
И вот, приведя уже известную нам цитату из пушкинского вольного перевода Горациевой оды к Помпею Вару, Я. Гордин замечает:
«Но Пушкин знал исторический контекст, в котором стоит это самообвинение. Он знал подлинную ситуацию до и после битвы. И потому устами одного из героев так прокомментировал эти строки: «…Не верю трусости Горация… Хитрый стихотворец хотел рассмешить Августа и Мецената своею трусостью…»