Конечно, «взаимоотношения писателя и исторического лица не есть личное дело писателя». Но это справедливо, как мне кажется, лишь для случаев, когда сам писатель не есть «лицо», то есть не является самостоятельно мыслящей личностью. Ну а если это Фейхтвангер или Томас Манн, не говоря уж о Пушкине? Фейхтвангер, например, написал свою известную трагедию «Джулия Фарнезе», в которой что ни персонаж, то историческое лицо, а между тем весь сюжет, а значит, и каждый поступок вымышлены. И сделал он это, как мне кажется, с сугубо «личной» целью — разрешить волновавшую его в годы молодости «модную» тогда проблему соотношения искусства и действительности. С точки зрения историка такое своеволие художника похоже на произвол и является смертным грехом, но, по мнению писателя, вымышляющего факты, но остающегося верным социально-исторической атмосфере, которую он использует для решения современных задач, такое обращение с историей совершенно правомерно. Что же, с ним нельзя не согласиться. Произведение на историческую тему вообще-то имеет смысл лишь тогда, когда оно служит решению актуальных задач — иначе оно явится лишь более или менее живописной иллюстрацией к историческому эпизоду, который будет и доходчивее, и достовернее, если историк его опишет своим языком. Доказательством являются многочисленные романы и самого Фейхтвангера, и Томаса Манна, которые весь мир признал антифашистскими, хотя в основе их лежал исторический материал.
Так стоит ли теоретически определять «границу авторского своеволия» и пугать «степенью ответственности писателя перед историческим героем и читателем», если кроме истории существует еще и современность, которой он, главным образом, и призван служить?
Перевод автора.
ПЕСТРЫЕ ЗАМЕТКИ
1. ЧУДО
Сегодня со мной произошел странный случай.
Я стоял у окна большой гостиницы и смотрел вниз, на серую, еще не заснеженную улицу. Было начало декабря, на дворе холодно и ветрено.
По ту сторону улицы, на тротуаре, люди куда-то торопились, пряча раскрасневшиеся от холода лица в меховые воротники. Мчались такси, и из их глушителей вырывались длинные струи дыма, словно из ноздрей лихих коней.
На душе было грустно — кто знает почему.
Я касался лбом холодного стекла. Было приятно ни о чем не думать и чувствовать, как по всему телу расплывается наружный холодок… Не знаю, много ли прошло времени, а я все смотрел на улицу, покрытую серым пологом реденькой снежной пороши. Почему мы иногда относимся с таким непонятным предубеждением к этому сладкому ощущению, охватывающему человека, когда он вдруг загрустит, на миг отстранится от окружающей суеты и почти физически начинает чувствовать, как сладкая истома овладевает сознанием?
Позади что-то скрипнуло. Я оглянулся, но в комнату никто не вошел. Наверное, почудилось.
Когда я снова возвратился к окну, то чуть не замер от удивления. Немного ниже того места, к которому я только что прикасался лбом, виднелось большое расплывчатое пятно от моего дыхания, а поперек всего пятна отчетливая прозрачная надпись: «Люба».
Странно — откуда она взялась?! Надпись была такая четкая, будто ее только что вывели пальцем на матовом тумане, покрывшем стекло, — возможно, именно в тот момент, когда я отвернулся от окна, чтобы посмотреть, что там скрипнуло. Но, кроме меня, в комнате никого не было. Пораженный, я начал перебирать в памяти имена знакомых — среди них не было ни одной Любы!
Да что ж это такое?! Может быть, мне померещилось?
Я опустился на диван и, крайне удивленный, сидел, не отрывая взгляда от окна. Наконец догадался: конечно же таинственное имя кто-то написал на окне задолго до того, как я здесь поселился! Наверное, так же, как я, стоял кто-то у окна и смотрел на суетливую улицу. Его теплое дыхание затуманивало холодное окно… И, может быть, охваченный каким-то глубоким чувством или неясным воспоминанием, он вывел пальцем на затуманенном дыханием окне эти большие, почти детские буквы — возможно, имя любимой, а может, и просто чем-то милое имя…
Прошло время, капельки загустевшего дыхания покрыли стекло, и надпись стала невидимой. Но какие-то таинственные физические законы не позволили ей исчезнуть навсегда, даже невидимой. И достаточно было появиться кому-то другому, отогреть ее своим теплом, и, как из небытия, снова появилось, словно проявленное на негативе, четко очерченное неизвестное мне имя, напоминавшее чьему-то сердцу об увлечении, а может, и об утерянной любви…