— Газеты ведь читаете, сами видите, к чему идет…
Мне кажется, что только после этого краткого диалога, который я, естественно, пересказываю с относительной точностью, тревога вселилась и в меня самого. Именно тогда, копаясь под капотом автомобиля, я рассказал Андрею Васильевичу о своей поездке в Германию почти в канун прихода к власти Гитлера. На улицах немецких городов я видел много такого, что могло насторожить и напугать, но, видимо, только теперь начинал понимать настоящий смысл тех уличных сцен. И невольно я проникался особым уважением к этому человеку, который благодаря собственному жизненному опыту объяснил мне то, что и так могло бы стать ясным, имей я тоже достаточный жизненный опыт.
Вот почему я не удивился, когда в первые месяцы Отечественной войны увидел Андрея Васильевича в солдатской шинели. Он мог бы со спокойной совестью эвакуироваться вместе с другим писателями в глубокий тыл — право на это давали ему и возраст, и то, что свою верность народу он уже не раз доказывал с оружием в руках в прошлом. К тому же он был, кажется, и не военнообязанным, но почему-то не желал воспользоваться льготой, которую ему давал военкомат.
Я встретил Андрея Васильевича в Харькове в шинели рядового солдата с петлицами, на которых не было никаких знаков различия. Он выехал из Киева позже меня, и я жадно расспрашивал его о только что оставленном нашими войсками родном городе. Андрей Васильевич выглядел постаревшим, лицо усталое и бледное, весь он был похож на пехотинца, только что совершившего многокилометровый марш.
Я удивился, что он не в Уфе, а в Харькове, пошутил, что война, мол, обошлась бы и без него.
— А я без нее? — улыбнулся он.
— Не умаляйте роли тыла, — продолжал я в том же тоне.
Головко помрачнел и заговорил серьезно. Да, правда, в тылу работать во время войны не менее почетно и ответственно, чем воевать на фронте. Но это тогда, когда речь идет о производстве патронов, танков или самолетов. Их на передовой не изготовишь и не построишь. Что же касается литературы, так кое-кто и на фронте пишет неплохо… И он достал из кармана номер газеты «Красная звезда». Читали, мол? Нет, я еще прочитать не успел. И Андрей Васильевич прибавил: конечно, можно кое-что делать и в Уфе, да как бы потом не пожалеть, что собственными глазами не видел того, что можно увидеть только на фронте.
То, что высказал тогда Головко и что я опять-таки пересказываю собственными словами, особенно поразило меня потому, что как раз перед тем один писатель, моложе не только Андрея Васильевича, а и меня, тут же, в Харькове, с возмутительной гордостью похвалялся передо мной только что полученным белым вкладышем в своем военном билете, который освобождал его от службы в армии и был, по его мнению, свидетельством принадлежности к «золотому фонду» литературы. Головко не думал о своем исключительном значении, хотя давно уже принадлежал к тому самому «фонду».
Случилось так, что за время войны мне посчастливилось встретиться с Андреем Васильевичем всего лишь дважды или трижды. То мы с ним были на разных фронтах, то он приезжал в какую-то из армий нашего фронта, а я в это время был в командировке в какой-то другой. Но однажды, случайно оказавшись в Москве, я узнал, что он тоже приехал и мы с ним, оказывается, живем в одной гостинице.
Я где-то раздобыл бутылку плохонького вина и в один из вечеров пригласил к себе Андрея Васильевича, а также П. Антокольского и А. Копыленко. Антокольский тяжело переживал смерть своего единственного сына, недавно погибшего на Западном фронте. Он только что закончил знаменитую поэму «Сын», работа над которой вконец его истощила. Хотелось развеять его, отвлечь от тяжких мыслей. Честно говоря, я полагался больше на Копыленко, чем на Головко, — знал, что Андрей Васильевич человек молчаливый, а Александр Иванович умеет и рассказать, и развеселить.
Но странное дело — именно Андрей Васильевич и оказался самым разговорчивым и веселым из всех нас. До сих пор я никогда его таким еще не видел. Он все время вспоминал что-нибудь интересное или смешное, и я понимал, как искренне хочется ему развеять печаль Антокольского. Одна за другой возникали перед нами картинки из нашей недавней, но уже столь далекой и почти немыслимой поездки по Украине, теперь, в страшном сорок втором, больше похожей на прекрасную сказку, чем на рядовой эпизод из нашей предвоенной жизни. Тогда, в тридцать девятом, Андрей Васильевич вел свою «эмку» и помалкивал, и только теперь я убедился в том, какой у него наблюдательный взгляд, какая острая память и как горячо хочет он отвлечь товарища от его горя воспоминаниями о том счастливом довоенном времени.