— А разве Лесе Украинке или Лермонтову в свое время было больше? — сказал Леонид, когда я выразил ему удивление.
Это был убедительный аргумент.
Но когда я услышал, что в предисловии подчеркивается гениальность юного поэта, я запротестовал. К чему такая терминология? Да и педагогично ли это? К тому же и издательство, пожалуй, не согласится на такую оценку, убеждал я, тем более что подобную квалификацию не применяли даже в отношении самых знаменитых современных художников слова. А что, если юный гений никогда более ничего не напишет?
— С редактором издательства я все согласовал — это первое, — Леонид говорил сдержанно, почти холодно. — А насчет того, напишет ли поэт еще что-нибудь, это его дело. Произведение не перестает быть таким, каким оно есть, оттого, что автор перестал писать. Вспомните Артюра Рембо.
Предисловие Первомайского было без всяких изменений напечатано сперва в газете «Літературна Україна», потом и в сборнике, для которого было написано. После такой рекомендации Первомайского сборник расхватали, и когда я пошел спустя несколько дней по магазинам, мне не удалось его достать.
Но вскоре начали распространяться слухи, что стихи эти принадлежат перу двух достаточно известных поэтов, а не юноше, имя которого они использовали с целью прикрытия своей мистификации.
— Не верю, — сказал Первомайский, узнав об этом.
— А Проспер Мериме со своими «Песнями западных славян»? — обратился я к классическим аналогиям. — Он ввел в заблуждение даже Пушкина!
— Мериме сделал гениальную подделку, но вместе с тем написал гениальные произведения и под собственной фамилией. А вот прочтите стихи поэтов, которым приписывают авторство в данном случае: почему же в произведениях, подписанных их именами, нет и намека на глубину и изящество подделки? Гений может пошутить, но когда говорит серьезно, то он не в состоянии скрыть свою гениальность.
Он так и остался непреклонным в своем убеждении. И трудно было не согласиться: его аргументация была неопровержима, как, впрочем, всегда.
Я мог бы привести немало и других примеров горячего увлечения произведениями молодых поэтов, если в них вспыхивал яркий талант. Точно так же, как и стихи вышеупомянутого юноши, он высоко ценил первые «пробы» Лины Костенко, Бориса Олийника, Ивана Драча, хотя отлично видел их недостатки, порожденные молодым задором и отсутствием жизненного и художественного опыта. И не было позерством, когда он заявил в своем знаменитом стихотворении «Уроки поэзии»:
И хотел лишь одного: чтобы учились и у него
Да, он мог научить и тому, как беззаветно любить свою землю, и тому, как отрекаться от себя нынешнего во имя завтрашнего.
Первомайский всегда поражал широтой своих культурных интересов. Еще в юности, когда был комсомольским поэтом и выступал на съездах комсомола со стихотворными речами, писал на темы, которые тогда были не только актуальными, а и злободневными, оказывалось вдруг, что он занят еще и чем-то таким, чем не только не интересуемся мы, но даже и понятия об этом не имеем, Так, еще в конце двадцатых годов появились его первые переводы немецких миннезингеров, потом отдельные славянские народные баллады, а еще позднее сборник стихов Ли Бо.
Вместе с Первомайским и Кондратенко мы сопровождали в 1936 году венгерских писателей во время поездки по Днепру, слушали их рассказы о Шандоре Петёфи, но ни мне, ни Кондратенко не пришло в голову взяться за перевод великого венгерского поэта. А Первомайский сразу, прослушав лишь два-три стихотворения в исполнении Мате Залки и Антала Гидаша, решил, что сделает перевод, — и блестяще это выполнил.
То же самое произошло и с «Лейли и Меджнуном» Низами, и с «Германией» Гейне, и с произведениями Франсуа Вийона, сложность которых может понять лишь тот, кто знает, что значит перевести произведение, в котором десятки строк подряд заканчиваются рифмами одинакового звучания.
Но широта интересов у зрелого человека одна, а у юноши, да еще такого, который закончил только четыре класса народной школы и после того не учился ни в одном учебном заведении, совсем другая. Откуда она взялась, эта широта, кто ему ее привил?