…Тогда еще не существовало не только «Уроков поэзии», «Древа познания» и «Дикого меда» — не было даже и «Барвинкового мира». Не было еще и «Солдатских песен». Но зато был «Довбуш» — именно эту стихотворную драму должен был показать киевлянам Театр имени Ивана Франко накануне войны, — были «Пролог Горе» и «Новая лирика», был ряд повестей, которые издавались и переиздавались, были и пьесы, обошедшие десятки сцен украинских и русских театров.
А главное — сложился уже, был значительной и самостоятельной творческой личностью сам Леонид Первомайский, знавший, чего он хочет в поэзии и жизни, целеустремленный и широко образованный. Был он человеком чести и гражданского долга. Даже если в чем-либо ошибся, оценка или поступок всегда являлись следствием твердого убеждения. Представления менялись с течением бурного времени: для творческой личности не существует неизменных догм. Ведь, как утверждал Гёте, изменение взглядов и вкусов и есть вернейший признак того, что человек живет, а не только существует.
Чистая совесть и гражданская ответственность — двумя этими категориями Леонид Первомайский руководствовался и в дни войны. Он не был военнообязанным — военкомат снял его с учета из-за плохого зрения, еще когда поэт жил в Харькове. Однако физическая близорукость не оказалась определяющей — решала дальнозоркость гражданина, который не мог в такую минуту не быть со всеми.
Совершенно отчетливо вижу его и теперь — в пестрой рубашке с расстегнутым воротником: он склонился над только что написанным стихотворением для газеты «Комуніст». Услышав, что кто-то вошел, поэт оторвал глаза от бумаги и, узнав, посмотрел на меня, уже переодетого в военную форму; посмотрел расстроенно и печально: понял, что я забежал проститься.
Это было в воскресенье 22 июня 1941 года. Первый день войны…
Я попросил уладить кое-какие мои дела, с которыми не успел справиться. Первомайский пообещал. Зная его, я не сомневался, что обещание будет выполнено. Он обнял меня, как мне тогда показалось, виновато: чувство вины того, кто остается в безопасности, перед тем, кто уходит в военное пекло — возможно, навсегда.
Дней через пять я вернулся из-под Львова, накануне захваченного фашистскими войсками. Наш дом стоял пустой — всех, кто не подлежал мобилизации, эвакуировали на восток. Не сомневаясь, что и Леонид уехал со всеми, я на всякий случай все-таки позвонил ему из своей пустой квартиры. Никто не ответил.
Но первый, кого я встретил, очутившись через час в Броварах, где разместилось Политуправление фронта, был именно Первомайский. Гимнастерка с петлицами рядового бойца, пояс с портупеей и пилотка — все это, однако, не придавало ему воинственного вида.
Я не спросил, почему он очутился не на востоке, а на западе от Киева. Хорошо зная этого человека, я понял, что заставило его поступить именно так. Конечно, он мог делать свое дело и в Уфе, тем более что лозунг про тыл как про кузницу, в которой куется победа, его оправдал бы. Но Леонид Первомайский знал, что поэзия отличается от всякого иного оружия еще и тем, что ее можно создавать и под огнем. Вскоре он это блестяще доказал, создав прекрасную книгу «Солдатские песни».
Мы сидели на крыльце какого-то небольшого домика, и он слушал мой рассказ о том, что я видел подо Львовом. Веселого в этом рассказе было мало. Я выглядел, пожалуй, несколько растерянным, так как, с минуту помолчав, Леонид сказал:
— Все кончается. Надо перенести и это.
Его убежденность и железная последовательность были результатом глубокой вдумчивости. А то, что происходило в первые дни войны, надо было понять. О выводе, к которому пришел Леонид Первомайский, наблюдая своими глазами события, происходившие вокруг, говорит его знаменитое стихотворение «Земля», написанное в тяжелейшие дни отступления, когда нетрудно было и растеряться.
Отступая под сокрушительными ударами врага, немало бойцов брали горсть родной земли, чтобы носить ее на груди как дорогой талисман. Комок земли, поднятый поэтом на ржавом осеннем пути в краю своего детства, став образом того стихотворения, перерос в красноречивый символ.