Я согласился, и через несколько дней мы отправились на моем трофейном «мерседесе».
Дороги еще были плохие. Смолич водить машину не умел, так что за рулем я вынужден был сидеть без передышки и очень уставал. Должно быть, Юрий Корнеевич из-за этого чувствовал себя неловко и старался развлекать меня, рассказывая всякие приключения, преимущественно веселые. Их было в его жизни несчетное множество, он помнил смешные подробности, они действительно веселили, и усталость рассеивалась.
Особенно запомнился мне его рассказ о том, как накануне войны его вызвали в военкомат для медицинского осмотра. Комиссия обнаружила у Смолича двадцать три болезни, а поскольку в комиссию входило лишь несколько специалистов по наиболее распространенным медицинским профессиям, то пришлось пригласить ряд других врачей, из-за чего медосмотр продолжался чуть ли не две недели. С юмором рассказывал Юрий Корнеевич о том, как поражались сами члены комиссии, столкнувшись с таким необыкновенным коллекционером болезней, как веселились они каждый раз, когда ему в десятый и в двадцатый раз приходилось раздеваться для освидетельствования. А мне все время слышалось в его рассказе стремление если не извиниться, то по крайней мере объяснить свое пребывание во время войны в тылу, а возможно, и то, почему его роман о войне оказался не таким, как самому ему хотелось…
Да, теперь он, как видно, снова возвращался на тот раз и навсегда избранный для себя путь лично пережитого. И это путешествие в родную Жмеринку было своеобразным возвращением в собственное прошлое, где накапливался жизненный материал, к которому писатель должен снова обратиться.
И меня уже не удивляло то, с какой горячей заинтересованностью ходил он по знакомым улочкам Жмеринки, как снова и снова сворачивал к помещению тамошнего вокзала, как расспрашивал о судьбе своих старых знакомых и бывших товарищей. Все это ему было крайне необходимо не только как человеку, пытавшемуся оживить в памяти дни своей молодости, когда учился тут и играл в футбол, а и, главным образом, для работы над произведениями о тех бурных годах, для творчества, которое оказалось столь плодотворным и по своим масштабам, и по своей художественно-исторической значимости.
Ныне, перелистывая его романы последнего двадцатилетия, я часто нахожу на их страницах неопровержимые следы того путешествия: пейзажи, которые я тогда наблюдал вместе с ним, людей и события, о которых он расспрашивал своих земляков, стараясь что-то уточнить или узнать о каких-то неизвестных ему подробностях…
Вряд ли кого-нибудь удивило то, что именно Смолич написал, пожалуй, первую в нашей украинской послеоктябрьской литературе большую книгу мемуаров о своем времени и о своем литературном и художественном окружении. Я уверен, что он просто не мог не создать ее, ибо, сказав в повестях и романах про своих современников все, что знал, писатель обязан был сказать все, что знал, и о своей жизни в литературе.
Мемуары Смолича широко известны. Они обрели множество поклонников и немало противников. И это тоже неудивительно: мемуары жанр субъективный, именно этим они отличаются от объективности истории, следовательно, именно тем и интересны; они не могут и не должны устраивать всех, ибо отражают личный взгляд на исторические факты, собственное понимание и собственные оценки…
Работая над этой книгой, Юрий Корнеевич знал, что получит от нее не только удовольствие, а и неприятности, связанные именно с распространенным непониманием специфики этого своеобразного жанра. Дело осложнялось еще и тем, что свои воспоминания Смолич строил не столько на собственном анализе литературного процесса, сколько на портретных рисунках отдельных деятелей, а среди них были и общеизвестные имена, и полузабытые, и даже совсем забытые. А критика наша привыкла к пресловутым «обоймам», заряженным знаменитостями. Следовательно, было ясно, что книга, пестрящая именами, которых нынешние ценители, наверное, и не слышали, вызовет дополнительные обвинения в стремлении искусственно воскресить писателей, дескать, не выдержавших испытания временем. Между тем Смолич обойти их молчанием не мог — и потому, что процесс творят не только знаменитости, и потому, что такие писатели, как скажем, Майк Йогансен, Арген или Юрий Корецкий, были дороги Смоличу и не вспомнить о них он не мог.
Меня всегда подкупало в нем нежное внимание к людям, которые хоть и не были выдающимися личностями, но добавляли к общему рисунку литературной среды свою неповторимую черту. Конечно, можно было и не писать отдельного портрета несчастного Аргена, но как мог обойти его молчанием Смолич, когда в душе сохранилось столько ярких красок, рисующих эту, пусть крохотную, частичку тогдашней литературной среды! А коли такие краски запомнились, коли они не потускнели со временем, то не означает ли это, что о человеке, которого они изображают, стоит знать и другим?