Повышались темпы оборота денег, дивиденды шли в гору. Мне хорошо известна эта механика: так росли некогда богатства капиталистов и в моем родном Домбровском бассейне.
«Гигантская стена угля, стена циклопов или титанов, угрюмо сверкая под палящими лучами солнца, поднимается до самого неба, словно бы выгоревшего от зноя. Ослепленный взор поначалу ничего не различает вокруг. Потом я начинаю замечать, что стена облеплена… людьми! Маленькие одинокие точки, издали похожие на муравьев, длинной шеренгой движутся по блестящим ступенькам из «черного золота». В другом месте, вдоль гладкой стены — то повисая на краю карьера, словно уцепившиеся за конец собственной нити пауки, то извиваясь змеей — тянутся вагонетки. Внизу их ждут эшелоны, а еще дальше, в порту — корабли. Огромная скала, от подножия до вершины — это картина мрачной и сильной жизни. Но это не единственное место в данном районе эксплуатации: другие разбросаны на площади в 200 тысяч гектаров по прибрежным склонам или в глубине джунглей. Все здесь — каменоломни, леса, железнодорожные линии, дороги, села, дома — подвластно» хонгайской угольной компании. Это, пожалуй, самый богатый в мире комплекс шахт и карьеров, где «черное золото» добывается под открытым небом. Недавно там работало около 40 тысяч горняков, да и сегодня еще занято 23 тысячи…».
Так писала в своем репортаже Андрэ Виоллис. Но> это было не первое выступление деятелей прогрессивной французской литературы в защиту угнетенных шахтеров. Еще раньше в книге «La route mandarine» Ролан Доржеле бросил тяжелое обвинение непосредственно в адрес промышленников, хозяйничавших в бассейне Хонгай. Бесчеловечное их отношение к шахтерам клеймил и американский журналист X. А. Фрэнк, в резких словах обличая несправедливость и грабеж, а также каторжные условия труда женщин и детей в угольной промышленности.
Добыча «черного золота» обходилась Хонгайской компании дешево, а капитальных затрат почти не было. Угольные пласты, протянувшиеся на 150 километров, в длину и на 50 в ширину, зачастую выходили прямо на поверхность земли. В довоенные годы вьетнамский горняк, зарабатывал… 0,19 пиастра в день! Это была нищенская оплата, «голодная ставка». Но даже для местного, «туземного» мастера, выслуживающегося перед французскими хозяевами, самым большим «поощрением» была высшая ставка в… 1,14 пиастра в день! И это в то время, когда за аналогичную работу, мастер-француз получал 70 пиастров в день!
«Рабочий день, — писала Андрэ Виоллис, — теоретически продолжается десять часов. На практике же штейгеры обязаны доставлять каждый день определенное количество угля, поэтому шахтеры работают столько времени, сколько требуется для выполнения задания: нередко по 12–14 часов в сутки».
— Я начал тут работать еще подростком, в 1929 году, — вспоминает технический директор шахты в Камфа, Нгок Куэт Дао. — А в некоторых семьях на работу по сортировке угля посылали даже семилетних детей… Жил я тогда в ближнем поселке Донгчиеу, где отец мой занимался лечением некоторых болезней. Нет, что вы, он не был врачом! Так, просто кое-что знал из восточной медицины. По-вашему это, кажется, называется «знахарь»? Зарабатывал он немного, а в доме было двенадцать ребятишек. Вот мне и пришлось рано идти на заработки. Сперва таскал фонарь, которым освещал путь мастеру-французу, затем был на самых трудных подсобных работах. Тогда мне платили 25–30 су в день..
— Много это?
— Жалкие гроши! — подсказывает Хоан.
— Но чтобы получить даже такую низкооплачиваемую работу, необходимо было сунуть взятку штейгеру, — дополняет его Нгок Куэт Дао. — Без взятки не обходилось и тогда, когда рабочий искал лучших заработков.
Значительная отдаленность шахты от места жительства многих горняков непомерно увеличивала и без то-то го длинный рабочий день. К тому же колониальные надсмотрщики всячески поощряли курение опиума и употребление алкоголя.
Не удивительно, что в таких условиях, как писал упомянутый выше американский журналист X. А. Фрэнк, «64 тысячи акций, оцениваемых несколько лет назад в 16 миллионов франков, стоят теперь более полумиллиарда. Чистая прибыль компании за последний год до моего приезда, (т. е. в 1924 году) превысила весь основной капитал, не считая 20 миллионов пиастров резерва!»
Там, где царили несправедливость и угнетение, непременно должен был вспыхнуть бунт. В тридцатых годах хонгайский угольный бассейн потрясли забастовки шахтеров. Мировой экономический кризис 1929 года резко усилил нужду хонгайских рабочих. К тому же сократилась добыча угля, возросла безработица. В 1929 году было выдано на-гора 1972 тысячи тонн угля, а в 1933 году— только 1592 тысячи тонн. В 1935 году число стачек возросло. Борьба индокитайских горняков становится участью общей борьбы французских левых. Длительная и бурная забастовка 1935 года закончилась победой рабочих.
Я спрашиваю Нгок Куэт Дао о наиболее жгучих и неотложных проблемах нынешнего быта горняков. С августа 1945 года до сентября 1946 года Хонгайский бассейн находился в руках народной власти. Во время «грязной войны» он опять был захвачен французскими колонизаторами, которые окончательно ушли отсюда лишь осенью 1954 года, захватив с собой много машин и техническую документацию. Однако рабочим удалось предотвратить консервацию открытого угольного разреза. Драгоценный антрацит снова пошел на-гора.
Капризы периода дождей сильно мешают работе не только в открытых карьерах, но и в подземных шахтах: штреки проложены неглубоко, вода легко просачивается сквозь пористую горную породу и стекает вниз. Люди стойко переносят все трудности, лишь бы был уголь. Как правило, шахтеры теперь зарабатывают больше рабочих других профессий. Но не это главное в наступивших переменах. В Хонгае звучат такие же слова, что и на апатитовых разработках в Лаокае: «Рабочие наконец-то начинают жить по-человечески…».
— У нас для горняков создан специальный дом отдыха! — сообщает Дао. — Мы сэкономили из основных фондов средства на постройку бани, библиотеки и прежде всего детских яслей, поскольку у нас работает свыше 700 женщин. Мы оказываем помощь тем шахтерам, которые хотят самостоятельно строить себе домик. В этом году мы хотим закупить тридцать, а если удастся, то и сорок потолочных вентиляторов — в первую очередь для яслей и столовой… По газетам и снимкам мы знакомы с европейскими шахтами, — добавляет он, — Конечно, их трудно сравнить с нашими, но вы должны понять, что…
Я возмутилась. Что я — приехала сюда ради того, чтобы сравнивать их шахты с нашими? Моя задача не в этом — я ищу общие с нашими черты настоящего и записываю факты прошлого, тождественные европейским, изучаю перспективы и надежды вьетнамского народа.
В углу комнаты партийного комитета стоит черная классная доска. С нее еще не стерты написанные мелом химические формулы: вчера вечером тут занимались слушатели курсов по повышению квалификации. Учится большая часть коллектива начиная с рядового шахтера и кончая техническим составом. Шахты и карьеры хонгайского угольного бассейна весьма многочисленны и разбросаны на огромном пространстве, техников и мастеров— не говоря уже об инженерах — все время не хватает. Люди учатся на вечерних курсах и в местном техникуме, а также в Ханойском институте и в далеких социалистических странах.
Я прошу директора Дао рассказать свою биографию. В 1935–1937 годах он участвовал в забастовочной борьбе, был арестован, но сумел бежать из тюрьмы. Вернуться домой ему уже было нельзя. Поэтому Дао начал работать на другой, дальней шахте, где его не знали. Разумеется, чтобы получить работу, пришлось дать солидную взятку. Однако скоро его избил инженер-француз Кристиани. Непокорный Дао не остался в долгу. Короче говоря — пришлось уходить и отсюда. Добравшись до Лаокая, беглец попал сначала в Китай, оттуда в Таиланд и, наконец, в Камбоджу. После японского нашествия Дао вступил во вьетнамскую армию. Во время «грязной войны» был бойцом санитарной службы. Когда война закончилась, он вернулся на прежнюю работу. Сейчас Дао учится и каждый вечер допоздна засиживается над книгами.